как нитки в руках неумелой швеи. Крест на его груди, холодный и тяжёлый, бил по рёбрам в такт шагам кобылы, будто напоминая: Бог видит всё, даже то, что Данило пытался скрыть от самого себя.
Когда они въехали в Малиновку, деревня встретила их тишиной – не той, что приносит покой, а той, что предшествует удару топора. На площади, у старого колодца, собрались жители – человек тридцать, не больше. Старики, чьи спины сгорбились от работы и горя, женщины, прижимающие к себе детей, и несколько мужчин, чьи руки всё ещё пахли землёй и смолой. Их лица были серыми, как снег под ногами, а глаза – пустыми, словно кто-то выжег в них всякую надежду. У колодца стояла телега, на которой лежала икона Богородицы, но её лик был закрыт грязной тряпкой, будто даже святые отвернулись от Малиновки. Данило спешился, чувствуя, как ноги подкашиваются, и шагнул к толпе. Его помощники остались позади, держа руки на саблях, и их взгляды, холодные и цепкие, шарили по лицам крестьян, выискивая тех, кто осмелится поднять глаза.
– Данило: – Братья и сёстры… – начал он, но голос его был слабым, как тростник на ветру. – Я пришёл с указом… Присягнуть Петру Фёдоровичу… Слова падали в тишину, как камни в колодец, и не находили отклика. Толпа молчала, но в этом молчании было больше, чем в любой молитве. Данило видел их страх, их усталость, их боль. Он видел вдову с младенцем, чьи губы посинели от холода, старика с обрубком вместо руки, мальчика, чьи босые ноги кровоточили на снегу. Он хотел сказать им правду, хотел крикнуть, что не верит в этого «царя», что его сердце разрывается, но за его спиной стояли Прокоп, Лука и Ефим, и их сабли были острее любых слов.
Один человек в толпе шагнул вперёд – старик по имени Семён, чья борода была белой, как снег, а глаза – ясными, как у ребёнка. Он был кузнецом, когда-то ковал подковы для барских лошадей, но теперь его руки, покрытые мозолями, сжимали лишь деревянный крест, вырезанный из осины. – Семён: – Не присягну, батюшка, – сказал он, и его голос, твёрдый и низкий, разнёсся над площадью, как звон колокола. – Не знаю я никакого Петра. Знал одного – да его задушили. А этот… Этот не от Бога. Толпа ахнула, но никто не двинулся. Прокоп, стоявший за спиной Данило, положил руку на саблю, и лезвие тихо звякнуло, как предупреждение. Данило почувствовал, как холод пробежал по спине, но он поднял руку, останавливая своего «помощника». – Данило: – Семён… подумай о других. О детях. О жёнах. Он говорил тихо, почти умоляюще, но в его голосе была боль, которую он не мог скрыть. Семён посмотрел на него, и в его глазах не было страха – только усталое понимание. – Семён: – Я думал, батюшка. Всю жизнь думал. И решил – лучше умереть человеком, чем жить псом. Слова старика ударили Данило, как плеть. Он хотел ответить, хотел увести Семёна, спасти его, но Прокоп уже шагнул вперёд, и его сабля сверкнула в тусклом свете. Данило закричал, но было поздно – лезвие вошло в грудь Семёна, и старик упал на снег, сжимая свой крест. Кровь, тёмная и горячая, растеклась по серому снегу, и толпа закричала – не от гнева, а от ужаса. Женщины закрывали