дельфины бы выжили? – спросила Настя.
Встречались на Проспекте Маркса. Совсем недавно напротив Большого театра окрыли монумент основателю-классику. Стоял теперь в центре Москвы иностранец. Даже немец. Ну, не совсем немец, но из Германии. Как Ремарк. Или Санта-Клаус. Стоял, улыбался. Вернее, с виду, конечно, он так сурово на всех смотрел, но видно, что под своей бородой все-таки улыбался. Снежок его запорошил, укутал, уютно ему тут и тепло. И нам спокойней. Гений немецкий не может ошибаться, на то он и немецкий. Ну, разве что иногда. Пару раз в сто лет – войну про играть.
Петя увидел Настю издалека. Этюд в пастельных тонах. Интересно, когда он с ней, он ее не замечает. Ну не в том смысле, что она ему неинтересна. Нет, просто она как бы в нем. И говорит с ней, как с собой. А она всегда внимательно слушает и улыбается. Она почти всегда улыбается.
Доехали до «Ленинских гор». Можно было и на «Спортивной» выйти, было бы быстрее, но так красивее, у них же свидание. Они шли в Лужники, во Дворец спорта. Но не на хоккей и даже не на фигурное катание. На вечер поэзии.
Сначала он планировался в Политехническом, но, когда стали продавать билеты, поняли, что спрос ажиотажный, и решили перенести все сюда. Аншлаг, 14 000 зрителей. Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина.
Весь зал замерев слушал, сидели в проходах. Петя не представлял до этого, как это можно сидеть три часа и слушать стихи. Заранее себя готовил и успокаивал – ну что делать, если Настя так захотела. Когда зазвучал монотонный голос Вознесенского и он повел за собой в антимиры, Петя закрыл глаза. Сначала была какая-то пелена, но потом вдруг внутри стало отдаваться каждое слово, а в какой-то момент слов вообще не стало, пошел один смысл.
Пете показалось, что он просто начал открывать в себе давно существующее, лежащее где-то на глубине, дремлющее, но ждущее своего часа.
Внутри переворачивались страницы, он путешествовал во времени, что-то вспоминалось, что-то вдруг становилось понятным, и все это без слов, без привычного думанья, смыслы вызывали смыслы, какой-то медленный резонанс, подчиняющий все его «я» ясному и вечному порядку.
Разговаривать после стихов не хотелось. Шли молча, чтобы не сбивать настройку.
Пете показалось, что этот год вместил в себя столько же, сколько до этого вся его жизнь.
На следующий день они пошли с Настей на выставку в Манеж. Позвонил Кира и сказал, что сегодня на второй этаж подвезли билютинцев, все их работы с Таганки, говорят, ожидают самого Хрущева.
От метро шли медленно, обнявшись. Был уже вечер, все так же шел снег. К Манежу было не протолкнуться: люди, машины. Много правительственных «Чаек» и «ЗиЛов».
В какой-то момент произошло оживление, по ступенькам спускался Хрущев со свитой. Рядом шел какой-то мужчина, с черной шевелюрой и в свитере, явно художник.
Перед машиной они остановились и о чем-то договаривали. В этот момент толпа придвинула Петю с Настей к ним почти в упор.
Им удалось услышать последние слова Хрущева перед тем, как он сел в машину:
– Желаю,