главного в жизни он еще не совершил и не добился, и вот этот год, злосчастный год войны, принес такие изменения. Почти разом осознать себя и пенсионером, и сиротой – это словно как просесть и сдуться. Неизбежно, но непривычно. А тут еще и своя болезнь, подозрение на онкологию.
Саша попытался понять или вспомнить, что же конкретного приснилось ему о маме, сообщал ли его сон что-нибудь важное о ее судьбе Там. Но ничего определенного понять не мог. Сны его теперь были нездоровыми и недолгими. Спать он мог только в неудобной позе, в которой притухала боль, и просыпался, не зная от чего: то ли от боли, то ли от этой самой позы.
За маму он не беспокоился. Молился о упокоении ее души просто по чину. Ум и сердце были за нее совершенно спокойны. И жила она, и ушла как-то очень хорошо, по-евангельски. Обратилась к Господу на середине своей жизни, когда Саша был еще студентом. Они примерно в одно время и независимо друг от друга пришли к вере, ходили в один храм, еще в годы официального социализма. И никогда больше не отпадали от веры. Но самое главное, мама выросла в семье с религиозными корнями в поколениях, которые в ней проросли, даже несмотря на то, что ее-то родители были атеистами.
Мама была врачом-терапевтом. Помогала людям профессионально. Кроме того, то ли из этих христианских культурных корней, из этой своей подкорки, то ли из соображений «советского аскетизма», в котором была воспитана, но она выросла очень непритязательным человеком. К себе старалась никогда не привлекать внимания. Постоянно учила уступчивости, словом и примером. В итоге это сочетание постоянной помощи другим (пациентам) с минимальным вниманием к себе оказалось очень согласующимся с евангельским учением. Ставши верующей, мама теперь уже старалась сознательно жить в таком самоограничении.
Она никогда не просила для себя чего-то дорогого или сложного, всегда стеснялась затруднить окружающих любой просьбой. Похоже, она стяжала это великое приобретение Апостола: быть благочестивой и довольной. Благодарила в десять раз чаще, чем просила. И к последним годам это приобрело особый смысл.
Мама пережила три инсульта и не пережила четвертый. Саша вспомнил, как после третьего, вновь обретя дар речи, она просила его с женой Машей:
– Уж потерпите меня, недолго осталось.
И это звучало без осуждения, без издевки, совершенно искренне, просто оттого, что она на самом деле не хотела быть им в тягость.
Саша искал и находил, конечно, в памяти своей те моменты, когда не проявил к матери должной заботливости, но, вообще-то, она всегда была рада и довольна его заботой, хотя, возможно, и недостаточной. Нечего и говорить о том, что она прекрасно ладила и с невесткой, да и та ей всегда помогала и не допускала со своей стороны никаких бестактностей.
И вот сейчас Саша почему-то вспомнил последний мамин день дома. Опять схватило сердце, опять ей не встать, опять вызов скорой и предложение госпитализации. И мама, будучи в сознании, вдруг совершенно спокойно на нее согласилась. Хотя перед этим несколько раз говорила, что четвертый инсульт станет у нее последним. Саша только сейчас вдруг понял, что мама знала, что уходит, но не стала отягощать его и Машу зрением этих последних своих часов. Да, точно, это было проявлением ее уступчивости и скромности, даже в последний момент.
Буквально накануне она самостоятельно дошла до церкви, и причастилась. Спустя несколько дней в больнице ей стало лучше. Ее перевели в общую палату. Маша позвонила свекрови и спросила, не позвать ли ей священника и причастить прямо в палате. Но мама отказалась, надеясь сама к воскресенью добраться своими ногами до больничного храма. Опять-таки не хотела никого утруждать. А на следующий день в больнице сказали, что она переведена в реанимацию, связь с нею оборвалась. Аппарат искусственного дыхания, ИВЛ и трубка в горле. Вот когда Саша с Машей почувствовали себя по-настоящему нехорошо.
До этого мама жила надеждой скорой встречи. С бабушкой, с крестной, там за порогом вечности. Смерть нисколько не страшила ее, она верила словам Спасителя о брачной вечере Сына, и действительно шла на пир. Это внушало всем спокойствие и какую-то внутреннюю уверенность. Теперь же, с известием о реанимации, Саша ощутил что-то другое. Словно какая-то чужая сила встала горой между мамой и Небом, и не было в этой силе добра.
Саша тогда еще вспомнил детские годы и рассказ матери о первых опытах реанимации, о которых ей тогда, в 1970-е годы рассказывали коллеги. Как они титаническими усилиями вернули к жизни нестарую женщину, и первые слова, которые услышали от нее, были такими:
– Ах, зачем вы это сделали, мне было так хорошо.
С тех пор оно так и запомнилось. Мама всю жизнь относилась к реанимации очень осторожно. Возможно, именно эти слова (среди прочего) убедили ее в бессмертии души, что потом и привело ее к вере.
И вот теперь она сама стала жертвой того, чего опасалась – безжалостного медицинского протокола. И, возможно, она сама знала или предчувствовала, что такое может с нею произойти, но сознательно пошла на это ради избавления детей от созерцания ее последних минут.
Нечего было и думать о том, чтобы выпросить возможность хотя бы взглянуть на маму. Саше с Машей