и, воспользовавшись подходящим случаем, И. А. рассказал несколько эпизодов из их совместной деятельности, изображая их в лицах и стараясь по возможности передать индивидуальность каждого.
– Мы собирались обыкновенно по субботам, – говорил И. А., сложив на животике руки и озирая нас всех, как это он привык делать на лекциях, – знаете, в той маленькой комнатке, возле фойе Александринского театра. Читал всегда Вейнберг вслух. Он читал, знаете, очень недурно и умел передразнивать всех артистов, так что если какая-нибудь сцена из читаемых подходила к кому-нибудь из них, он старался прочесть ее так, как ее исполнял бы передразниваемый им артист. При этом дурачился, конечно, утрировал немного, но характер схватывал удивительно верно. У них, верно, это уж семейная жилка была, знаете ли; ведь брат его и был актером52. Мы, бывало, покатывались со смеху, как он изображал Мичурину: в самом трагическом месте: «Ах! мне дурно…» – и первое время не знаешь даже, написано это в роли или Петр Исаевич вошел в роль Мичуриной. Это ее прием был.
– Но что меня всегда поражало в этих почтенных литераторах и чего я никак не мог понять – это их ненависть друг к другу; буквально ненависть, прямо зверское озлобление какое-то. Ведь все же все это были люди выдающиеся, живущие преимущественно духовной жизнью, – и такие мелкие, земные чувства. Кто их знает: зависть ли тут играла роль, желание провалить друг друга, подставить ножку, – не знаю; просто, мне думается, печень у них испорчена у всех: стары ведь уж были, немудрено! Как сейчас помню такой случай. Устраивал как-то Вейнберг у себя пирог и пригласил, конечно, как водится, всех нас к себе. И вот, вообразите, такая сцена. Григорович потянул носом, поднял голову и заиграл пальцами, протягивая: «Не знаю, может быть, и буду…» (И. А. постарался передать нам интонацию и выговор Григоровича). – «Это мы еще посмотрим!..» – в свою очередь прошамкал и Потехин. Ну, затем Вейнберг обратился ко мне: «Илья Александрович, надеюсь на вас». – Я, конечно: «Покорно благодарю, постараюсь быть». – После этого спускаемся мы с лестницы. Впереди я с Вейнбергом, сзади Потехин с Григоровичем. Вейнберг не видал их, да как прошипит мне вполголоса и с этакой, знаете, злобой, что даже жутко стало: «Хоть бы скорей околевал этот старый пес», – понимаете, это про Потехина, что-то в таком роде! Ужасно не по себе мне стало. А тут Потехин, шедший как раз позади нас, вдруг поскользнулся и упал (или оступился только, не помню уж. – Е. К.). Что ж бы вы думали? Вейнберг моментально оборачивается назад, подскакивает к нему и спрашивает как ни в чем не бывало, да таким лисьим, знаете ли, голосом: «Надеюсь, вы не ушиблись, ничего себе не повредили!» Ну, вы понимаете, как должны были действовать на меня подобные сцены! – Насколько верно понял их И. А. – судить не берусь, но что несмотря на все свое доброе сердце он невольно мог смотреть несвободными от легкого пристрастия глазами на своих разномышленников, – это, мне кажется, вещь вполне возможная (тем более что Вейнберг – еврей); ведь говорил же и писал Н. А. Котляревский о Вейнберге как об удивительно