чи, отоспись. Можешь водки попить…
«При чём здесь мои нервы?» – подумал тогда Иван. Комбат и сам-то, бывали дни, по-русски ни одного нормального слова, мат сплошной. Но перечить не стал и язык прикусил: три дня назад комбат сам видел, как он – «Пальцы на броню, сука!» – кувалдой отдубасил их пленному: «Теперь иди воюй!»
А что было делать, если этот угрюмый и наглый бородач добрых слов ну никак не понимал? Даже прапорщик Казанцев, известный тем, что у него любой пленный ваххабит, как кто-то засекал на спор, чуть ли не на пятой минуте допроса просил принять его в христианство, не смог его расколоть. Нормальный с виду мужик этот Казанцев, до пленных даже и не дотрагивался, но так умел с ними тихонько говорить – две пары волчьих глаз друг на друга, – что пленные после этого как-то подозрительно быстро начинали строчить показания в тетрадке целыми страницами, даже номера автоматов в банде вспоминали.
В офицерской палатке батальонной столовой Потёмкин, ковыряя густую перловую кашу с надоевшей тушёнкой, услышал сзади:
– Ну, как твой, быстро раскололся?
– А куда он денется? Пообещал ему зубы напильником почистить, так и заговорил.
В палатку вошли ещё двое, лейтенанты, командиры групп, только что вернувшиеся с «боевых».
– Ну, и дальше что? – спросил один из них, наливая из закопчённого чайника в кружку.
– А ничего, – ответил второй, – постукал его башкой по броне.
– Кого и за что? – хмуро спросил у лейтенанта Потёмкин.
– Артиллериста, товарищ майор. Я уходил – он спит, вернулся – опять спит. А огонь нужен был срочно: в засаду попали. Вызываю этого тетерева по рации – ни звука! Еле ушли! А он спит, понимаешь. Вот и постукал…
– Ну, это за дело… – сказал Потёмкин. И подумал: «Звереем…»
Второй лейтенант, отхлёбывая из кружки горячий чай, стал рассказывать:
– А мы сидим у перекрёстка в квадрате «Рысь», вдруг вижу: КамАЗ едет. Остановился, вылезли человек двадцать, достали свои шланги… Я смотрю в бинокль – да это же негры! К «чехам» на подмогу ехали, скорей всего. Быстро вызвал залп «Градов», через две минуты – ни КамАЗа, ни этих негров. Но какой кайф был это видеть, ты бы знал… У меня боец бегал посмотреть. Вернулся – одни, говорит, клочки по кустам…
«Звереем… – опять подумал Потёмкин, когда услышал, с каким удовольствием этот лейтенант рассказывает… – И война ещё только начинается…»
– Мы тоже вчера чёрного взяли, – добавил второй лейтенант. – Сначала подумали, что «чех», но у костра так закоптился, а ножом по щеке поскребли – негр!
– Я, мужики, что-то своей пехоты при возвращении с задания боюсь больше, чем «духов»: какой-нибудь один наш цирик выстрелит, заметив перед собой что-то подозрительное, и понеслось – беспорядочная пальба по всему фронту, – рассказал лейтенант. – Недавно выходим к своим позициям, темно, ни зги не видно. Вижу силуэт – кто-то идёт навстречу, без оружия, а мы лежим. Подошёл ко мне и ширинку расстёгивает. Я ему засунул ствол в ширинку, а то бы он меня обдул…
Засмеялись.
– А мы в позапрошлый раз ухитрились всей группой спрятаться за кустом, прижались друг к другу, «духи» прошли мимо дружной толпой, не заметили, – рассказал другой лейтенант.
Один из лейтенантов снял со столба палатки гитару и негромко, но с чувством запел:
Мы сумрачным Доном
Идём эскадроном,
Так благослови ж нас, Россия-страна.
Поручик Голицын, раздайте патроны,
Корнет Оболенский, надеть ордена…
«Эх, пацаны… – подумал Потёмкин, когда лейтенант так же неожиданно поставил гитару. – Что-то с вами будет через месяц-два… Ведь в этой песне есть и такие слова: „За что же мы дрались, поручик Голицын, и что теперь толку в моих орденах…”»
Отпуск у Потёмкина по графику должен был быть в сентябре, но начались сборы на Кавказ, а когда их разведывательный батальон погрузился в эшелон, стало ясно, что в этом году дома ему вряд ли придётся побывать.
«Ничего, справимся без тебя… Езжай», – сказал Ивану комбат.
В части майор Потёмкин, заместитель командира батальона, чувствовал себя пока как не в своей тарелке: перевели сюда за месяц до отправки, людей знал плохо. Да и круг обязанностей – он отвечал за боевую подготовку – был не по сердцу: война началась, какие уж теперь тренировки, поздно пить боржоми.
«Ну и справляйтесь, хрен с вами!» – психанул Потёмкин и пошёл в строевую часть штаба оформлять отпускные документы.
«Пять часов», – взглянул Иван на свои «командирские», проснувшись от криков за окном. Приподнялся и посмотрел сквозь грязное стекло на улицу. Вдоль вагона шумно бегали тётки и ребятишки с вёдрами яблок и огурцов и криками будили пассажиров, предлагая свой товар. «Господи, какая же нужда так рано вставать, чтобы огурцы свои копеечные продать… – подумал Потёмкин. – До чего же надо довести людей…»
В толпе торговцев его внимание невольно