на стол телефон, Герман Михайлович развеселился окончательно, на душе сделалось по-весеннему задорно и благостно. «А ведь хорошая эта штука – конкурс! – подумал он. – Каждый человек на виду! И чего я раньше не догадывался об этом?!»
9
И профессор, и Подберёзов промелькнули по инерции в череде иных примелькавшихся лиц. Несколько дней Герман Михайлович пребывал в более или менее спокойном состоянии, но оно мало-помалу испарилось, когда невольно пропитывался тем, что происходило в мире. Из всего услышанного и увиденного получалось, что чудовищным враньём пропитывались все новости от западных «партнёров». Они постоянно пугали, назначали даты наступления русских на Украину, а когда они не сбывались, переносили сроки. Всем было ясно, что эта жуткая ложь способна втоптать в грязь любого праведника. И становилось понятным, что добром это не закончится, тем более что нацисты усиливали обстрелы Донбасса, совершали пограничные прорывы, которыми словно дразнили. И уже не хватало сил ждать чего-то такого, что разом прорвёт надувавшийся нарыв и начнётся то, от чего не поздоровится никому.
Чернопут не заметил, как сделался в эти дни иным человеком, в котором уживались две ипостаси: страх за нажитое и обида за то, что всё катится в неизвестность, когда рушились задумки, планы, и от этого делалось невыносимо обидно за себя, семью и за страну. Да-да, именно за страну, о которой он в последние годы особенно не думал, полагая, что невозможно её пошатнуть, как-то раскачать и толкнуть в пропасть. Но ведь всё к этому шло, давление из-за «бугра» нагнеталось и нагнеталось, и он вспомнил, что и в перестройку, казалось, ничего не предвещало катастрофы. Но ведь она произошла. «И свои предатели постарались, и Запад помог. Уж те-то приложились от души. И что теперь не так? Опять мы чем-то не угодили?!» – мысли его метались, душа стонала, и он уже боялся всё потерять, как не раз терял, но тогда был молод, а теперь… Теперь уж вряд ли сможет воспрянуть, если вдруг всё покатится в тартарары. Себя ему было не жалко, но мысли о жене, дочери и внучке не давали покоя. Ведь они, избалованные им, пропадут, не смогут зацепиться за жизнь. И никто не поможет, не подхватит под руку.
Как-то вспомнился Котомкин, и даже не сам вспоминался, а его щуки, будь они неладны. И ещё Подберёзов. Он-то что, так и будет по мелочам теребить, то щук предлагать, то, например, летом полмешка огурцов привезёт. Тогда уж лучше бы ведро подберёзовиков притянул – всё ближе к фамильной теме. Неужели все эти люди ни о чём ином не думают, не слушают телевизор, не заглядывают в интернет? И это даже не мелкотемьем попахивает, а тупостью, нежеланием ничего видеть вокруг себя. Все они теперь зациклились на премии, это теперь для них главное, и каждый вытворяет бог знает чего. Ведь так и слух пойдёт, что Чернопута можно купить за ведро огурцов! Или за пяток щук! Это не дело. Надо всех расставить по ранжиру, указать, кто они есть, чего достойны и вообще достойны ли чего бы то ни было. Поэтому тем же днём вызвал Подберёзова, и когда тот поспешно появился, всё бросив, как он заявил перед выездом, то усадил напротив и ехидно спросил:
– Ну и как щуки?
– Нормальные.