самому, он, как и все бывшие тогда с ним, напился до полного зачумления в мозгах. Но душе не стало легче. Всю ночь он стонал, а утром решил раз и навсегда не «ходить» на зверя.
– Никогда и баста, – рубанул он, как отрезал, и держал слово крепко.
Стрелять дичь было тоже не легко, хотя пустота и тяжесть, которую он испытал, не наваливалась. Но и потребность в разрядке постоянного томления и зажатости в груди через алкоголь, волевые и физические усилия ил сквернословие самого низменного унтер-офицерского и даже солдатского пошиба была ему, как воздух необходима. Ибо это уже было его духовное наследство! Вопросов: «Кто я? Зачем пришел в этот мир? Чем должен заниматься, чему служить, кем быть?» – у него не возникало. Да он и не задумывался над этим. Он любил своё лицо, тело, бравую выправку, всякие умения, которым он довольно легко обучался, любил свою образованность и то, что ему хотелось учиться, познавать новое. Вобщем он любил себя. А ближнего своего как самого себя? Как заповедано в Новом Завете, чтобы иметь жизнь с избытком и не просто жизнь, а жизнь вечную? Напротив, что-то тёмное, злобное, ехидное сидело в глубине его существа и руководило, именно руководило … его отношением к людям. Если бы можно было его спросить, пожалел ли он когда-нибудь кого-то, подал ли милостыню грязному, больному, опустившемуся человеку с душевным участием и состраданием, хотя бы с мыслью, которая и должна сопровождать всякое подаяние: «Господи, помоги этому несчастному подняться, пусть эта моя лепта послужит исцелению его во славу Твою», – то Александр не нашёл бы в памяти такого случая. Убогих он презирал, осуждал, а чаще просто не верил им.
– Иди работай, – говорил он про себя или обсуждая с кем-нибудь (а он это очень любил делать) всякий случай прошения у него подаяния. Словом, интеллигентом он был внешне, а что было внутри – Бог знал.
Подобно и многие из русской интеллигенции больше внешне имели или скорее изображали благородство или, как модно в то время было именовать – благочестивость. Внутри же, во внутреннем, сокровенном человеке хорошо, если был хаос, а то и ад. Покаяние было для этих душ неведомо, потому то и вины своей, то есть греховности, они не понимали. Тяжесть, смута, иногда тоска, а то и уныние тянули душу, в конце концов, выливаясь в раздражение, крик, злобное обвинение кого-нибудь, кто в такой момент перенапряжения под руку попадался, на нём, как принято, и срывалось зло.
Александр стоял рядом с соседом под голубым чистым небом – красивый, двадцати двухлетний господин, наследник большого состояния и конного завода, и твёрдой рукой продолжал слегка лениво и будто небрежно поглаживать белогрудую кобылу Настю. Жизнь, его жизнь простиралась во времени и пространстве перед ним неведомой дорогой, неуловимая, непредсказуемая, если не знать законов духовной жизни. Но если знать законы, которые принёс сюда на землю Тот, Который и пришёл, чтобы спасти род человеческий, то многое, многое можно было бы предсказать этой заблудшей душе. Новый Завет Иисуса Христа люди мудрые, понимающие тайный смысл состояния, движения и изменения