мере.
– Рада слышать. На Рождество хлопот и без того хватает – не следует планировать еще и поездку. – Она натянуто улыбнулась в надежде, что они смогут повернуть застольную беседу в более безопасное русло. Но в груди сердце билось тревожно. Мэтью оказался высокоуважаемым ученым. Ему не составит труда догадаться, что именно она так старательно пытается скрыть.
– Как вы справляете праздник? Ваши родители…
– Меня не удастся провести как ребенка! – Дедушка уронил нож на скатерть и вскочил так порывисто, что опрокинул стул. – Я еду в Лондон завтра же.
Теодосия подозвала взглядом одного из стоящих наготове лакеев, чтобы пришел на помощь – как случалось уже не раз.
– Дедушка! – Она тоже встала, протянув к нему руку, но он с негодованием оттолкнул ее. – Я не хотела тебя расстраивать. Почему бы нам не закончить обедать, а поездку обсудить позже? – Она тщательно выбирала слова, хотя заранее знала, что утихомирить деда все равно не удастся. У лорда Тэлбота регулярно случались резкие вспышки гнева, и, чтобы его успокоить, требовалась помощь двоих лакеев. Про себя она молила небеса, чтобы сегодня до подобного не дошло. Только бы не на глазах у лорда Уиттингема!
– Я могу чем-то помочь?
Он как будто все понимал. Его спокойный тенор звучал над самым ее ухом, но она не осмеливалась посмотреть на него – из страха, что не сдержит чувств и сломается.
– Решено. Я поеду в Лондон и выступлю перед «Обществом», и ты меня не остановишь, Белинда. – Слова лорда Тэлбота прогремели, как королевский указ. Эхом отозвался каждый угол столовой.
Сердце Теодосии сжалось от боли – но не от его сварливого тона или поведения капризного ребенка. Он назвал имя ее матери! Такого с ним еще не бывало: принять одну за другую или перепутать с реальностью смутные воспоминания прошлого.
И вдруг она превратилась из живого человека в ничто, с оцепеневшей душой и опустевшим сознанием. Краем глаза она видела, как два лакея выводят дедушку из столовой, суля покой спальни и чашку шоколада. Теодосия боялась поднять взгляд на Мэтью. В ней боролись стыд, возмущение и крайняя досада. Она бросилась вон из столовой, и слезы застилали ей глаза.
Он нашел ее в библиотеке. Судя по часам в холле, почти пробило полночь – время крайне неподходящее, но, проклиная ногу и злосчастную боль, которую причиняли ему чертовы сапоги, он не мог вернуться к себе в комнату, когда ум его лихорадочно рисовал образы страдающей Теодосии. Если бы он не сводил с нее взгляда весь обед, мог бы и не заметить, как она побледнела, как дрожали ее губы, когда она пыталась сделать глубокий успокаивающий вдох. И как метались ее пальцы, когда она перекладывала ложку с одного края тарелки на другой. Она страдала и пыталась бороться – как он сам, не желая сдаваться на милость боли.
Однако положение было необычным. Он был заинтригован, полон сочувствия – и понимал, что такая сильная, независимая,