и показать, каким был Везувий в первозданном виде, много тысячелетий назад. Может быть, до появления человека…
– Да. – Согласился я, пораженный глубиной его рассуждения, но внутренне не согласный с ним. – Но может быть, изображать надо все реалистически – как оно есть на данный момент?
– Да, можно и так писать. Но если хочешь увидеть глубину и тайну Везувия, то этот вулкан необходимо раздеть. Только в этом случае можно докопаться до истины.
– Это ж натурализм? – Возразил я. – Так нельзя писать пейзажи, я имею ввиду природу. Может получиться хуже, чем у импрессионистов.
– Не скажите. Импрессионизм, по своей сути, натуралистичен. Он выхватывает из времени один миг возвышения природы. А натурализм? Не знаю. Наша русская природа не требует натуралистичности в изображении, как здесь. Она не приукрашена, естественна и вся ее философская мысль и глубина у тебя перед глазами. Вдумывайся в нее, и размышляй. Поразмышлял, бери и пиши – будет реалистично. Здесь же для реалистической картины надо подчищать природу, чтобы она выглядела естественно. Парадокс цивилизации, чтобы слиться с природой, надо подогнать ее под свою мерку. Может я не прав, но я русский человек и натуралистическое отношение к природе, видимо, генетически заложено во мне.
Я с ним не спорил, видя, как он торопливо делает наброски и быстро меняет листы с видами Везувия, как будто у него впереди еще не две недели отдыха, а осталось всего несколько часов. Да и признаюсь, что я немного слабоват в понятии импрессионизма, сюрреализма, кубизма и прочих искусствоведческих «измов».
Наши жены разговаривали между собой и мое вмешательство в их разговор не находило у них поддержки, и я вынужден был тыняться по номеру, попивая сухое итальянское вино в одиночку.
Вдруг, лежащий на папке художника мобильный телефон, с которым наш знакомый никогда не расставался, глухо загудел. Следует отметить, что до этого наш знакомый никогда им не пользовался. В крайнем случае, при мне он никогда не звонил и ему не звонили. Впрочем, тогда мобильники у нас только входили в повседневную жизнь. Юрий Григорьевич резко бросился к телефону и приложил его к уху. Я увидел, как сразу же напряглось лицо его жены и она, как и вчера вечером, с выжидательной тревогой стала смотреть на мужа. Вчера в ресторане мне показалось, что она чего-то испугалась – кажется, выхода мужа на эстраду и признания, что он профессиональный художник. Юрий Григорьевич сказал в трубку «Алло!» и потом отключил его, пояснив, глядя в сторону от нас:
– Видимо какой-то случайный вызов. Ошибка. Никто не говорит по телефону. – Он вернулся к окну и продолжил делать этюды.
Ольга Валентиновна внешне успокоилась и продолжала беседовать с моей женой, бросая быстрые взгляды на мужа, будто чего-то от него ожидая. Минуты через две после звонка, Юрий Григорьевич обратился к ней:
– Оля, ты не помнишь, куда я положил уголь?
– Кажется, в чемодане. – Ответила она. – Или может в папке с рисунками. Не помню точно.
– Не