настоящее сражение и беганье по всем комнатам.
Наступал 1842 год. В этом большом незнакомом городе имелось всё. Дети были сыты, обуты и одеты, но не было дорогого человека, который бы сумел их приласкать и приголубить. В будние дни за занятиями время для Лёвы пролетало незаметно. Но стоило приблизиться праздникам, как какая-то тоска наваливалась на него, он стремился где-нибудь уединиться и начинал вспоминать тётушку Туанетт, с которой было так тепло и уютно. «Бывало, – про себя вспоминал он, – забежишь к ней в комнату, она сидит с книжкой, отложит её в сторону, возьмёт со столика и достанет из одной из скляночек какую-нибудь сладость. Сосёшь конфетку или кушаешь печеньку, и уютно и сладко на сердце, и даже в классы идти не хочется. А сколько задушевных бесед было с ней, и не счесть».
Сейчас сидеть одному в пустой комнате было жутко грустно. Именно тут он чувствовал своё сиротство. Николенька ушёл в гости. Сергей с Митей были заняты своими делами, да и беспокоить их плохим настроением не хотелось. Тем более что недавно Сергей сказал: «Пора, Лёва, перестать нюниться, тебе уже четырнадцатый год бьёт, так будь самостоятельным человеком!»
«А может быть, мы неправы и зря заподозрили тётеньку Полину в том, что мы ей не нужны? И это просто наше воображение?» Он быстро оделся и пошёл к ней. Дворецкий, узнав его, беспрепятственно пропустил. Вой дя в гостиную, он увидел, что Полина Ильинична с большим увлечением переставляет в гостиной мебель.
– Нет, я же вам объясняю, – с долей раздражительности командовала она, – этот диван надо поставить в правый угол, чтобы я могла смотреть в окно!
Заметив вошедшего Льва, она бросила:
– Лёва, я сейчас занята, пройдите на половину Владимира Ивановича.
«Прав Митя, ей до наших забот нет никакого дела. Перестановка дивана её больше интересует, чем мы!» И, одевшись, он ушёл к себе.
За окнами завывал декабрьский ледяной ветер, стуча голыми ветками в окно. Однажды Лёва даже вздрогнул, подумав, что к ним в комнату хочет залезть кто-то чужой, но поняв, в чём дело, даже посмеялся над собой и о пустых страхах. Он вернулся в комнату и сел на диван. горничная Матрёна зашла в комнату, чтобы зажечь свечи, и, увидев пригорюнившегося отрока, приблизилась к нему, поинтересовалась:
– Лев Миколаевич, что это вы будто сам не свой или болит чего? – И, не дожидаясь ответа, произнесла: – Да, человеческую ласку на базаре не купишь! У Полины Ильинишны светская жисть. И зачем она сорвала вас сюда?
– Ей казалось, что нам здесь будет хорошо, – тихо проговорил отрок.
Она присела с ним рядом и, чуть приобняв его, сказала:
– Вы не грустите, Лев Миколаевич, скоро весна, а там с тётенькой Полиной поедете в свою Ясную.
– Да-да, Матрёна, хорошо бы!
– А сейчас старайтесь думать о чём-нибудь добром!
От её ободряющих слов исходило такое спокойствие, что ему захотелось рассказать ей о своих переживаниях, и в то же время он думал: «Поймёт ли она меня?» И тем не менее он был ей благодарен за то сочувствие, которое она проявила к нему.
– Ой, –