а богопротивная рукопись выкрадена и уничтожена. Вы сами создали себе проблему на пустом месте. Мы бы давно ее решили. И сейчас не ломали бы голову над ней.
Раввин что-то хотел возразить, но, наткнувшись на острый, как рапира, взгляд имама, в последний миг передумал.
– У меня нет сомнений, что мы должны делать, – продолжил имам. – Этот человек заслужил смерть. Он покусился на святые основы нашей религии, на то, что ниспослал нам великой своей милостью Аллах. Мы объявляем ему джихад. Я готов предоставить своих моджахедов, каждый из них сочтет для себя величайшей честью пожертвовать своей жизни ради уничтожения нечестивца. Тот, кто совершит этот подвиг, попадет в рай. Мы должны все сделать как можно быстрей, не теряя ни одного дня.
– Спасибо, имам, за готовность предоставить нам ваших мучеников, но в этом нет необходимости. Вы не хуже меня знаете, что у нас есть, кому совершить это деяние. Итак, с вашего позволения я подведу итоги. Мы все пришли к единогласному мнению, что настала пора для самых решительных и беспощадных действий. Это требует от нас долг. Нам прискорбно сознавать, что речь идет о человеческой жизни. Но у нас нет иного выбора. Мы объединились тут для защиты священных устоев, миллиарды людей разных исповеданий даже не знают сейчас, какой угрозе подвергаются. А это угроза самая страшная на земле – неверие, отрицание божественного присутствия. Нет страшнее греха гордыни. Человек, охваченный ею, становится дьяволом. И это ничуть не преувеличение, он превращается в Сатану, становится охваченный ненавистью ко всему, что дорого подавляющему большинству людей. А потому согласны ли вы с приговором?
Ответом ему было молчание. Но все знали, что это как раз то молчание, которое выражает согласие.
Глава 4
Кристофер Рюль прилетел в аэропорт Бен Гурион рано утром, взял такси и поехал в Иерусалим. Он был впервые в Израиле, но смотрел из окна машины на проплывающие перед ним картины незнакомой страны без всякого интереса. За свою жизнь он видел столько стран, столько городов, что они давно перестали возбуждать в нем даже самые слабые всполохи любопытства. Конечно, думал он, это не просто очередное государство, это Израиль, место, где зародились великие религии. Но это было давно, а сейчас, что осталось с тех времен, кроме развалин. Например, эти люди, которые проносились мимо него в своих машинах, какое отношение они имели к тем двенадцати евреям, которые однажды пошли за Христом? Впрочем, эта дюжина мужчин его тоже не слишком волновала; когда он был христианином, то так не обрел ни подлинной веры, ни настоящего успокоения. Ему было скучно и не интересно смотреть и слышать и католиков, и протестантов, и православных. Он не ощущал за их душой ничего, кроме слепого следования традициям, бесконечного воспроизводства заученных одних и тех же текстов. И, когда он перешел в ислам, то по началу его душа возликовала. Он ощутил огонь того неистовства, той веры, которая могла бы его очистить. Но вскоре обнаружил, как это пламя стало в нем ослабевать. Все было тоже самое, только в другом