Щукарь. Он вломился в дом правления колхоза, еле переводя дух – к Давыдову:
– Здорово живете, товарищ Давыдов! Живенького вас видеть.
– Здравствуй.
– Напишите мне бланку.
– Какой бланк?
– Бланку на получку одежи.
– Это за что же тебе одежину справлять? – Нагульнов, сидевший у Давыдова, поднял разлатые брови. – За то, что телушку зарезал?
– Кто старое вспомянет, Макарушка, глаз ему долой, знаешь? Как так – за что? А кто пострадал, когда Титка раскулачивали? Мы с товарищем Давыдовым. Ему хоть голову пробили, это пустяковина, а мне кобель-то шубу как произвел? Одни обмотки на ноги из шубы получились! Я же страдалец за Советскую власть, и мне, значится, не надо? Пущай бы лучше мне Титок голову на черепки поколол, да шубы не касался. Шуба-то старухина, ай нет? Она, может, меня за шубу со света сживет, тогда как? Ага, то-то и оно!
– Не бегал бы, и шуба целая была.
– Как так не бегал бы? А ты слыхал, Макарушка, что Титкова баба-яга сотворила? Она травила на меня кобеля, шумела: «Узы его! Бери его, Серко! Он тут самый вредный!» Вот и товарищ Давыдов могет подтвердить.
– Хоть ты и старик, а брешешь как сивый мерин!
– Товарищ Давыдов, подтвердите!
– Я что-то не помню…
– Истинный Христос, так она шумела! Ну, страх в глазах, я, конечно, и тронулся с база. Кабы он, кобель, был, как все протчие собаки, а то тигра, ажник страшнее!
– Никто на тебя кобеля не травил, выдумляешь!
– Макарушка, ты же не помнишь, соколик! Ты сам тогда так испужался, что на тебе лица не было, где уж там тебе помнить! Я ишо тогда, грешник, подумал: «Зараз Макар вдарится бечь!» А меня-то как кобель потягал по базу – я все это до нитки помню! Ежели б не кобель, Титку бы из моих рук живым не выйти, забожусь! Я – отчаянный!
Нагульнов сморщился, как от зубной боли, сказал Давыдову:
– Напиши ему скорее, нехай метется.
Но дед Щукарь на этот раз был больше, чем когда-либо, склонен к разговору.
– Я, Макарушка, смолоду, бывало, на кулачках любого…
– Ох, не балабонь, слыхали тебя! Тебе, может, написать, чтобы чугунок ведерный выдали? Живот-то чем будешь лечить?
Кровно обиженный, дед Щукарь молча взял записку, вышел, не попрощавшись. Но, получив из рук Якова Лукича просторный дубленый полушубок, вновь пришел в отличное расположение духа. Глазки его сыто жмурились, ликовали. Щепоткой, как соль из солонки, брал он полу полушубка, поднимал ее наотлет, словно юбку баба, собравшаяся переходить через лужу, – цокал языком, хвалился перед казаками:
– Вот он, полушубочек-то! Своим горбом заработал. Всем известно: Титка когда мы раскулачивали, он и напади с занозой на товарища Давыдова. «Пропадет, думаю, мой приятель!» Сей момент же кинулся на выручку, как герой, отбил. Не будь меня – труба бы Давыдову!
– А гутарили, кубыть ты от кобеля побег да упал, а он тебе и зачал, как свинье, ухи рвать, – вставил кто-то из слушателей.
– Брехня! Ить вот какой народ пошел: согнут, не паримши! Ну, что там кобель?