банальной фальшивости общественных стад. Чтобы всегда чётко осознавать и слышать звуки и дыхание иного, внутреннего, мира. Поэты живут, будто люди с ободранной кожей: впитывают, как губки, внутрь себя боль окружающего пространства.
Любой поэт долго не может выносить такое состояние, свою повышенную эмоциональную чувствительность. Потому, рано или поздно, поэты полностью уходят в иной, нереальный, ими созданный мир. Уже почти не соприкасающийся не только с миром пресловутой реальности – но порой и с миром разума. Или же умирают. По нормальным меркам других людей это происходит вроде бы от других причин, и всегда слишком рано. Поэт может либо свихнуться, либо умереть. Но есть и третий путь, весьма болезненный: поэт может полностью переродиться, стать «в лучшем случае» философом или прозаиком. А в худшем… Сердце поэта покрывается грубой коркой, налётом пошлости, а сам человек скатывается в пропасть праздных чувств и грубых развлечений. «Дети индиго»… Странный термин. Такие люди были всегда, если прочитать внимательней биографии поэтов прошедших времён.
Он… умирал. Умирал честно. Маяковский, «такой большой и такой ненужный», должно быть, испытывал это. Испытывал, наверное, и Блок… «Как тяжко мертвецу среди людей живым и страстным притворяться»… Бывают в жизни моменты, когда, чтобы переродиться, необходимо отказаться от всего, даже от самого себя. Большинству это сделать мешает чувство собственной важности, а к смерти толкает боязнь этой самой смерти.
Он ничего не боялся. Он умирал. И был готов к смерти. Сердце разрывалось от боли, грусти и тотального одиночества, голова разламывалась от переживаний былого, сотню раз проносящихся в сознании. И от этого хотелось выть, или вскочить и треснуться головой о стену… Потом и это всё прошло. И долгие месяцы он пролёживал сутками на диване, глядя в потолок и чувствуя, что куда-то в бесконечные миры Вселенной из него вытекают последние силы. Но как раз теперь ему стало по-настоящему всё равно. Низ, самое дно. Всё, наконец, исчерпано. Изжито. И вывернуто наизнанку. Пусто. Никаких воспоминаний, никакой боли. Вот уже совсем нечего отдать из себя этому миру. Полная апатия. Полный нереал. Взгляд уходящей души на безымянное тело, одиноко распластанное на кровати…
Это было давно. Будто бы и не с ним вовсе. Может, единственным спасением было именно то, что он вот так, до беспредела, был безразличен даже самому себе. И Судьбе стало не интересно его убивать.
И потому, он получил второе рождение. Не умирая…
А сейчас, Андрей вновь подошел к реке, набрал полную пригоршню воды. Он несколько раз умылся, вновь ощущая приятную, бодрящую прохладу. И, поднявшись от реки на пригорок, он потянулся, расправил плечи, а потом запел гортанную и плавную шиваистскую мантру. Немного погодя, он взглянул на солнце, которое было уже довольно высоко над горизонтом, и направился обратно. К палаточному лагерю.
Он подумал, что, скорее всего, не зря ему припомнилась