И сосредоточиться ей трудно. Раньше она была собранней.
Дверь у автомобиля тяжелая, но благодаря отличной сборке открывается легко и плавно. Я проскальзываю внутрь, закрываюсь, включаю плеер. Я прослушиваю всех исполнителей четырех рахманиновских концертов для фортепиано, ищу самые качественные записи каждого. Лучший вариант третьего концерта – в исполнении Марты Аргерих в Берлине в 1982 году. Она передает все темные глубины и все неистовство рахманиновской музыки.
Еду домой по мосту Ватерлоо. Люблю смотреть на светящиеся дома, на их отражение в воде. Обожаю суровые мощные контуры Национального театра. В вопросах архитектуры британцы народ отсталый, и это произведение Ласдана[1] они раскритиковали. Они неправы: его творение переживет критиков.
Архитектура – самая важная вещь на свете. В домах мы проводим всю жизнь: в них мы рождаемся, растем, любим, в них работаем и размышляем – и умираем обычно в них. Мы умираем, а дома остаются. Они могут болеть, как и мы, но только если архитектор был ленив, или глуп, или скуп. Великим зданиям дана долгая и славная жизнь.
Сегодня придет Роберт, мой любовник. Секс необходим, он способствует здоровому сну. Никогда не разрешаю Роберту оставаться на ночь. Для него это один из моих капризов, которым он согласен потакать. Роберт очень сексуальный. Мне кажется, его заводит сама мысль, что он приходит ко мне именно для секса, а потом должен уйти. Перед уходом он никогда не моется, просто одевается и уходит. Говорит, что ему нравится ощущать на себе мой запах, когда он приходит домой.
Роберт – американец и недавно выучился на психоаналитика. Не могу представить себя в качестве его пациентки. Он слишком искренний. Любит нравиться людям и не сможет, по-моему, достичь той степени равнодушия, которая нужна выдающемуся специалисту. В профессию он пришел поздно. По его словам, возраст для психоаналитика – преимущество. Чем старше, тем лучше. Можно работать хоть в восемьдесят лет. Он и не представляет, как больно мне было это слышать. Кожа у него с оспинами, губы полные. В первую очередь замечаешь его глаза – карие, с густыми, как у ребенка, ресницами. Роберт всегда старается меня разговорить, хотя и не напрямую. Он редко задает прямые вопросы. Нет, он скажет, например: «Когда я упомянул о смерти своего отца, ты загрустила». И ждет, пока я нарушу повисшее в воздухе напряженное молчание. Ждет от меня откровений, а я молчу. В самом начале наших отношений, раздосадованный моей скрытностью, он спросил, не подвергалась ли я психоанализу.
– Нет, а что?
– Ты всегда слушаешь с таким видом, словно пытаешься интерпретировать мои слова.
– Все так делают. Отфильтровывают информацию, разве нет?
– Так делают люди, которые долго подвергались психоанализу и привыкли все интерпретировать, словно наши переживания – это код, и его нужно расшифровать.
– Никогда не ходила к психоаналитику.
Я сказала неправду. Когда моя депрессия стала невыносимой, я вышла на очень известного психоаналитика Арво Талвела. К нему записывались на два года вперед, и с улицы попасть на прием было нереально. Я