старости – так полноправно и безгранично мимикрировала под боль физическую, что я никогда ранее не испытывала ничего больнее, несправедливее… Ни тогда, когда отчим издевался, и остался шрам над верхней губой. (Это когда он кусок стекла бросил в лицо ненавистной ему падчерицы, чтоб не мешала плачем отдыхать ему). Ни когда бабушка наказывала, воспитывая в строгом диктате. И даже душевная боль – смерть нашей молодой мамы – еще не осознавалась так обреченно – в те, мои 13 лет. И снова душевная – когда потом детский дом и тот несправедливый факт, что оставили нас с сестрой при выпуске без квартиры. Бабушку, значит, лишили опекунских прав, а прописку-регистрацию нашу почему-то сохранили в ее домовой книге. Странные правила. Так мы были обделены и обмануты. И далее – надо было получать высшее образование (о профессии учителя я мечтала с 6 лет и цели этой не изменяла) и где-то жить. Не с бабушкой же, по старой прописке! (Об этих годах моя книга – «Задыхаясь от тысячи вьюг…», или – готовлю другое издание – «Отравленная совесть»). Видимо, поэтому сразу после института поспешила я выйти замуж за сельского парня да и уехала в их село. По закону ведь было как: отработаешь учителем 5 лет в селе – тебе дают квартиру, свою, собственную. Я верила в это и так всегда хотела иметь свой угол! Защиту и крепость! Уверенность в завтрашнем дне!
Но 90-е годы разрушили все устои, мораль и законы, квартиру через 5 лет, отработав добросовестным, уважаемым учителем с «красным дипломом», я так и не получила. Потом развод. И еще один. Слышать фразу «ты живешь в моем доме – что хочу, то и делаю. Хочу – пью, хочу – не ночую» для моей души и непростого характера всегда было невыносимо. И уехала в другой город. Вернее вернулась в него через 15 лет. Бабушка вдруг вспомнила обо мне, узнала адрес, начала писать письма, умоляя приехать в Таганрог (это после всего того, что было в детстве), якобы некому досматривать и она так меня любит, что отпишет мне свой флигель. Тот флигель, где росла наша мама, потом мы с сестрой, и из которого нас практически выжили постоянными упреками и унижениями, что лучше б мы «сдохли».
Но письма ее, старого уже и больного человека, были такими жалостливыми и убедительными, что я снова поверила, что и ей помогу, простим всё друг другу, и она поможет мне – будет у меня наконец свое жилье. Дарственную, однако, она не сделала. Заверила меня, что, типа, не переживай, всё готово… всё тебе и внучонку будет, то есть сыну моему – Илье, правнуку ее. Прописку, правда, дала. (Я к тому времени уже поменяла ее, выйдя замуж, а потом работая в Ростове – делала временную). После же смерти бабушки выяснилось, что никакого завещания в мою пользу она так и не оставила, хоть и обещала. Завещания вообще не существовало. Это была всего лишь очередная ее ложь, чтобы кто-то присматривал за ней и помогал на старости лет. А я какая-то всегда наивно-доверчивая была. Ну не могла же я открыто за горло ее – и принудить: а ну, пошли, делай всё на меня, и тогда я продолжу кормить тебя супами-борщами! Нахальства