самые элементарные сведения о возрасте членов семьи, их числе, о том, кто умер, кто – инвалид. Щербина указывал: «Крестьяне зачастую не знают точно, сколько лет не только тому или другому члену семьи, но и им самим… Крестьяне порой забывают указать точное количество членов своей семьи, как правило, они забывают указывать стариков и детей… Калеками крестьяне считают большей частью одних, так называемых убогих, т. е. лиц, лишенных или ума, или физической способности к труду… Но горбатые, хромые, глухие, даже глухонемые, подслеповатые и прочие причисляются ими к работникам.
Наконец, они с большей точностью припоминали по годам разные другие факты из жизни семьи и события общественного характера, чем случаи смертности…».[49]
Все можно списать на массовую неграмотность русских крестьян конца XIX в., но в других вещах, достаточно сложных, требующих умений не только считать, но и обобщать, анализировать, крестьяне ориентировались уверенно и точно. Они хорошо помнили сведения о домашнем хозяйстве и забывали многое, что к домашнему хозяйству не относилось. Формальные даты рождения членов семьи к семейному хозяйству отношения не имели, тем более отмечали в семьях не дни рождения, а именины (крестьянский календарь был последовательно ориентирован на иерархию православных праздников). А Российское государство в то время еще не оснащало народ всяческими паспортными метриками ради перманентной полицейской профилактики. Из-за этого собственные дни рождений и число прожитых лет расплывались в памяти крестьян смутным пятном воспоминаний.
В крестьянском хозяйстве определяющим была не степень родства, а степень участия в труде и потреблении. Того, кто сполна со всеми работал и «хлебал щи из одной миски» со всеми, не забывали. А вот тех, кто еще (дети) или уже (старики) не был в состоянии работать, «нечаянно» могли и пропустить в перечне членов семьи. Земские статистики иногда раздражались: как же это глава многодетного семейства способен вообще не упомянуть о малом ребенке, зато точно знает, сколько у него всех телят и поросят.
А если двенадцатилетний ребенок по своей сметке и силам уже мог работать как взрослый или семидесятилетний старик продолжал пахать наравне со всеми, о таких членах семьи всегда помнили. Работающий калека, по разумению крестьянина, вообще не инвалид. А вот инвалид, который не может работать, – божественное наказание за грехи, наказание прежде всего религиозно-нравственное, обременявшее не только калечного, но и его родственников. Об этом старались забыть: «Хозяева, в семьях которых имели место эти несчастные случаи, всегда с неохотою, с каким-то угрюмым, подавленным видом давали сведения о роде калечности и причинах ее».[50]
Подчеркивая деликатность, необходимую в подобных случаях, Щербина рекомендовал земским регистраторам опрашивать осторожно: «От калек Бог миловал?» или «Кто не работник? Все в семье годны к работе?». И совсем уже странна массовая забывчивость случаев смерти (особенно детской. – АН.,)».[51]
«Чем