ранга. Помощники то поднимаются на возвышение, то спускаются в зал; в их руках – кипы бумаг, на лицах – соответствующее важности момента выражение: делегатам новой всемирной организации, Организации Объединенных Наций, предстояло путем простого голосования изменить курс истории.
«Итак, мы приступаем!» – сказал председатель, бразильский дипломат, сидевший в центре, и серебристый микрофон на возвышении подхватил эти слова, сказанные на английском с португальским акцентом, и понес их еврейским швейникам, что сгрудились у радиоприемников в Нижнем Ист-Сайде на Манхэттене, потом через Атлантический океан в лагеря беженцев Второй мировой войны, которая только два года как окончилась, и оттуда – на Восток, к арабским студентам Дамаска, торговцам Яффо и Каира, владельцам лавок в построенном на песках Тель-Авиве, городе, которому еще не исполнилось и тридцати лет. Некоторые из присутствующих в зале уже держали в руках карандаши, чтобы подсчитывать число голосов. Большинство в две трети голосов должно было означать, что Палестине, которая с 1917 года находилась под британским мандатом, предстоит разделиться на два государства: одно для евреев, другое для арабов. Голосованию предшествовали несколько месяцев трудных дипломатических переговоров и угроз применить насилие, порожденных недавними событиями в Европе. Для тех, кто поддерживал еврейское национальное движение, сионизм, принятие подобной резолюции явилось бы актом справедливости по отношению к преследуемому народу, осуществлением двухтысячелетней мечты о национальном возрождении. Для арабов Палестины и пограничных стран это означало внедрение чужеродного государственного образования в самое сердце Ближнего Востока, нестерпимое унижение и неизбежную войну.
На севере Сирии, в шести тысячах миль от Нью-Йорка, был уже вечер. Пилот, летящий с запада над плоским зеркалом Средиземного моря, увидел бы сначала отраженную в воде полную луну, а затем темные пятна родовых пастбищ и обработанных участков земли, которые, удаляясь от берега, тянулись к Евфрату и внутренним пустыням. Алеппо представился бы пилоту россыпью огней у средоточия сбегающихся отовсюду железнодорожных путей и дорог, городом, который растекался во все стороны от центрального базара и полуразрушенной старинной цитадели. Лавочки уже позакрывались, женщины из увеселительных заведений приступили к приему клиентов, а мужчины, зажав во рту мундштуки кальянов и вдыхая розовое благоухание, погрузились в дым кофеен, словно ныряльщики в морские глубины. От окраин Старого города путаные переулки вели к кварталу, где всегда, из века в век, жили евреи, и в центре этого квартала за высокими стенами стояла главная синагога. Спустившись на несколько ступенек в конце одного из коридоров синагоги, посетитель попадал в темный грот. Там, в железном сундуке с двумя замками, лежала книга.
На исходе субботы, когда последние молящиеся ушли, худой человек в длинной, до пят, рубахе, смотритель главной синагоги Алеппо – звали его Ашер Багдади, – совершал свой обход; по обыкновению он прошел