от самого низа и аж до кладки над ручейком, вдоль вымытого водой оврага, растянулся лагерь панков. Панки из Киева, панки из Винницы, панки из Стрыя. Панки из Ровно, из Одессы и самое страшное – панки из Шостки.
Где-то года два тому на Шипот приперлись какие-то невнятные типы – не совсем гопники, не полностью рэперы, не до конца кислотники. С ними была упитанная собачара породы мастино наполитано. Пес бегал, лаял, пугал детей, пускал слюни и вел себя непристойно по отношению к ногам отдельно взятых товарищей. Кислотники от этого перлись. Их любимой шуткой было идти в село под «феном» и спрашивать: «Бабуля, а где здесь мака можно намацать?»
Однажды ночью кислотники-рэперы до того обколбасились, что украли в Пилипце (селе под Шипотом) косу, устроили в хозяйстве переполох и исчезли в неизвестном направлении. Приехали стремные воловецкие милиционеры, начали в потемках с фонариком шнырять по палаткам и доводить миролюбивых, но ментофобных хипунчиков чуть не до инфарктов.
Милиция обнаружила гоп-кислотников наутро на чужом огороде, застав за непривычным в здешних краях занятием: первый кислотник жал маковые стебли косой, будто пшеницу, другой натирал мозоли, связывая маковые снопы. Повязали обоих.
На дневном сборе патриархи Шипота глубоко осудили чужеземцев, которые сделали здешним лояльным отдыхающим такую антирекламу. Вдобавок в наследство от кислотников жителям горной долины перешел тот самый мастино наполитано. Панки из Шостки прониклись судьбой животного больше всех. Недолго думая, они пригрели псину обухом, освежевали и съели.
А когда через неделю вернулись юноши неопределенной ориентации со следами отдыха на лице и поинтересовались, ГДЕ ЖЕ, ЁХАНЫЙ БАБАЙ, ИХ РЕКС, всем стало слегка стремно.
Всем, кроме панков из Шостки.
Справа и сверху, со стороны подъема на гору Стий, раскинули свои шатры позитив-парапацифисты — люди, настроенные вообще на все оптимистическое, конструктивное и жизнеутверждающее. Они не били по ночам бутылок, не орали матюгов, не пели страшных песен «Гражданской Обороны». Более того, над ними не чувствовалось того кармического фатума, который панки старались сгустить над собой и передать другим.
На правом фланге было светло и спокойно. Здесь нежились полуобнаженные, не всегда зрелые, но уже разопревшие нимфы, на которых время от времени наскакивали их козлоногие, перевозбужденные избытком кислорода фавны – в драных джинсах, голые и босые. Фавны хотели трахаться и, не имея возможности реализовать это немедленно, делали юным девам разные пакости: брызгали холодной водой, щекотали травинками, срывали купальники и т. п. Здесь всем чего-то хотелось, но это не касалось по большому счету ни курева, ни выпивки, ни, наконец, секса (хотя после секса это хотение притуплялось). Неуловимое марево хотения делало все одновременно и желанным, и скучным. Чудная амплитуда. Из врожденной деликатности я не заглядывал в палатки, не втыкал на сиськи. А при встрече с очередным ню выказывал вершины галантности, целуя нагим панночкам ручку.
Еще выше, почти на краю возможного, разбила палатку ужгородская молодежь протеста. Эти