терпит.
– Что ж, не в моих правилах отказываться от помощи. Пойдемте.
Шли они недолго. В самом конце грязноватой улочки, затененной нависающими крышами близко стоящих домов, старик остановился перед сколоченной из сосновых брусьев дверью, над которой покачивался медный крендель. Когда-то давно, когда медь была красно-желтой и яркой, крендель, наверное, казался только что вынутым из печи, но сейчас, покрытый зеленой пленкой патины, он выглядел заплесневелым. И хотя здание буквально пропиталось запахом хлеба, и было ясно, что внутри покупателя ждут свежие караваи, а не зеленые от плесени кренделя, любой бы понял: лавка знавала и лучшие времена. Старик потянул дверь за ручку и шагнул в полутемное нутро дома.
– Здравствуй, Теодор, – приветствовал старика пекарь, такой же старый и тощий. На Кристиана он даже не посмотрел.
– И тебе здравствовать, Эрих. Все богатеешь?
– Разбогатеешь тут, – желчно ответил пекарь. – С утра покупателей – по пальцам перечесть. Чтобы печь растопить, трачу больше, чем с таких покупателей выручаю. А ты что, опять за хлебом для своих оглоедов пришел?
– Для детей, Эрих. Для детей, – развел руками старик. – У тебя ведь самый лучший хлеб в городе. Дети так и говорят: мол, дядя Теодор, передайте наше спасибо дяде Эриху, нету во всем Шаттенбурге хлеба вкуснее, чем у него.
– Так я и поверил, – пекарь скривился. – От щенков твоих слова доброго не дождешься, будто я не знаю. Вкусный хлеб, как же. А кто мне дохлую кошку в трубу сбросил? Как пить дать твои!
– Не может того быть, Эрих, – мягко возразил священник. – Они не такие.
– Много ты о них знаешь! Ты ж с детства такой простодыра: тебе поплачутся, а ты и уши развесил. А они, оглоеды твои, в прошлую седмицу у Анны-белошвейки корзину с нитками увели! И у Томаса-краснодеревщика окорок из кладовой стянули, а в нем фунтов десять было! Ну а мне вот кошку в трубу забросили! А ты их привечаешь, прикармливаешь!
– Это же дети, Эрих. Некому заботиться о них, даже цеховые рукой махнули. Разве ж можно допустить, чтобы они пропащими душами стали?
Булочник фыркнул.
– Будто там из кого толк выйдет. Как по мне, вовсе и неплохо, кабы они все в лесу сгинули, а не только четверо. Эй, ты что?!
Теодор, перегнувшись через стол, схватил хозяина лавки за грудки, да так, что рубаха затрещала и с заходившего ходуном стола посыпались плошки.
– Не верится мне, что слышу от тебя такие речи, Эрих! – яростно прохрипел он. – Виданное ли дело – радоваться тому, что дети смерть лютую приняли?! Побожись, что сказал не подумав! Побожись, что жалеешь о своих словах!
– Не… не подумал, – с трудом выдохнул пекарь, горло которого было пережато воротом рубахи. – Жа… жалею! Отпусти же, старый дурак!
Несколько минут оба старика, уперевшись руками в стол, тяжело дышали. Потом Теодор бросил на изрезанные доски монеты.
– Неси хлеб!
Булочник пошаркал за загородку и вскоре вынес оттуда стопку ржаных хлебов: плоских, едва ли не в локоть шириной и вышиной в три пальца,