на пятнистую змейку, лепестки, выворачиваясь, давали возможность выйти наружу следующим, те, выворачиваясь наружу, следующим…
У девочки, лежащей под вышитым цветами шелковым покрывалом, были такие пушистые длинные ресницы, что, когда она стала приоткрывать глаза, шевельнув желтым мохером, я тут же вспомнил припорошенные пыльцой тычинки кутирэллы. Она посмотрела на меня еще заблудившимися во сне глазами и улыбнулась. Она протянула крошечную ручку и вцепилась пальчиками в жабо.
– Поиграем? – спросила, приподнявшись и обдав мое лицо нежнейшим дыханием.
Мужчина у окна застыл, приоткрыв рот, потом бросился к двери, крича:
– Нинон, где же вы, ей лучше, она пришла в себя!
– Пап́! – крикнула девочка ему вслед, спуская изумительные ступни с розовыми пяточками.
Кукольник не умел делать животных, птиц и растения. Иногда, правда, из капель моей крови у него получались рыбки или бабочки. Девочка просила собачку, тут же в дом были доставлены несколько псов, от утонченно-благодушного пуделя до крошечного голого мопса, но она твердила, что это все не то. Я стал на четвереньки, я лаял и носился кругами, пока она не захлопала в ладоши и не влезла мне на спину
– А эта собака откуда? – спросила Нинон подозрительно. – Кто притащил дворнягу? Она не бешеная?
Кукольник только укоризненно качал головой.
Я хотел сам укладывать ее спать, я закинул тряпичную куклу, расшитую золотыми нитками и жемчугом, и по ночам девочка доверчиво прижималась ко мне. Я хотел сам будить ее, подстерегая первое движение пушистых тычинок, это было в сто раз волнительней распускавшегося цветка. Я хотел быть ее едой, ее одеждой, и – странно и трудно выговорить – я хотел быть содержимым ее горшка! Я столько всего хотел, но она умерла на следующий день.
Я уговорил Кукольника, и мы начали открывать двери в этом проклятом коридоре! Одну за другой, от комнаты, где ее украшали мертвую, к той, где упала в обморок Нинон, узнав о беременности. Я держал девочку только рожденной, потом она шла ко мне по комнате, неуверенно нащупывая пол ножками. Я очнулся и выздоровел, когда обнаружил себя большой и мягкой женщиной, кормящей ее собственной грудью. Меня вырвало.
– Тебе еще не надоело? – спросил Кукольник. – Ничего же не изменить.
Я кивнул и пошел смотреть на нее мертвую.
Врач-патологоанатом и санитар склонились над лотком с куклой.
– Могу поклясться, – пробормотал врач, рассматривая в лупу рану на животе куклы, – что рана воспалилась.
– Да гангрена натуральная, – зевнул санитар. – Смотрите, какие пятна пошли к лобку и вверх по груди.
– Где личинка?
Санитар принес пробирку.
Вдвоем они рассмотрели пульсирующую личинку и пришли к выводу, что в ней мало что изменилось.
– Сегодня должен прийти инспектор из криминальной полиции, – врач уставил указательный палец в грудь санитара.
– Звонил, – кивнул санитар, – я сказал, что вы будете вечером.
Врач кивнул, опять склонился с лупой