лично я денег на Мишеньку не присылала, ведь я оправданно считала, что материальное положение у Гили и мамы удовлетворительное и ребенку обеспечить порядок можно. Оказалось, Гиля теперь по состоянию здоровья не ездит по селам, а трудится в сидячем положении в местной артели, а там доходы другие.
И все это шепотом, на скорую руку, чтобы не слышал Мирослав.
Но зато он услышал другое: Мишенька приучился звать мою маму «мамэле», а Гилю – «татэле». И к тому же между собой они все втроем перебрасывались словами на идише. Да, Остер есть Остер, и окружение значит много.
Мирослав хотел приласкать мальчика по головке, но Мишенька не понял жеста и заплакал.
Моя мама бросилась его утешать:
– Мойшеле, Мойшеле, не плачь! Дядя хороший. Дядя Мирослав тебя не обидит. – И смотрит на Мирослава как на постороннего знакомого, который забежал на минутку, а не приехал в гости к своей теще и своему, можно теперь сказать, сыну.
Мирослав не показал растерянности, наоборот, он быстро включился в обстановку:
– Я по-еврейски немножко знаю. Я ж родился возле завода Зайцева, на Подоле, там сплошь почти евреи. Мы в пещерах играли в Бейлиса. По старой памяти, так сказать. Иди ко мне, хлопчик, ты ж маленький, а я большой. Я с маленькими не ругаюсь.
И так приветливо улыбнулся, что Мишенька ему поверил и пошел на колени.
Ну, ладно, думаю, главное сейчас – контакт между мальчиком и Мирославом, а я как-нибудь присоединюсь потом.
Пообедали мирно.
Гиля с Мирославом нашли общую тему – кожевенные заготовки и новости в обувной технологии. Гиля, человек без образования, а задавал умные вопросы. Мирослав с радостью доходчиво отвечал. Тем более оба – фронтовики. Тут насчет воспоминаний и рассуждать нечего. Только останавливай.
Когда они с Мишенькой отправились гулять на Десну, мама рассказала мне следующее.
Месяца полтора назад явился Суркис. Трезвый. Пришел и уселся посреди комнаты с требованием сейчас же отдать ему сына.
Мишеньки, к счастью, дома не было – бегал с соседскими мальчиками на улице. Мама объяснила спокойно, что не имеет права распоряжаться ребенком. Что хоть Фима и отец, но есть же еще и мать. И начать надо с матери. И причем по-хорошему. Как-то успокоила Фиму, покормила, налила стаканчик настойки. Он разомлел и попросился вздремнуть.
Когда заснул, мама переправила Мишеньку к дальним знакомым на другом конце Остра, на ночь. А когда с работы пришел Гиля, с Суркисом пошел другой разговор.
Гиля напрямую пригрозил милицией и объяснил, что цацкаться не будет, а даст в морду, даже и насмерть. За Мишеньку ему не жалко и в тюрьму сесть.
Суркис весь вызверился:
– Ах, за Мишеньку не жалко, а за мою поруганную жизнь – жалко? Бей меня за мою жизнь, а не за Мишеньку! А ну! Шо стоишь, как закопанный? Бей, жидовская морда!
Гиля ударил, но не сильно. Мама заверила, что если бы Гиля дал со всей силы, то Суркису бы потом только на инвалидность. Другого пути нет. Фима упал головой об табуретку,