о нажатия пальцем курка автоматического пистолета Стечкина, поднесенного к собственному виску, ожидать чего-то было бессмысленно. Поэтому удивительную какофонию звуков, которые окружили вдруг подполковника, сидевшего за обычным письменным столом в собственной однокомнатной квартире на восьмом этаже в спальном районе Саратова, ничем объяснить было нельзя.
Ни в ад, ни в рай Кудрявцев прежде не верил. Да и сейчас трудно было представить, что где-то в пределах территории, подведомственной чертям или, напротив, ангелам, вдруг бешено взвыл и тут же заткнулся, словно наткнувшись на непреодолимое препятствие, мотоциклетный двигатель. Подполковник, которого определять любой звук; направление и расстояние до него учили когда-то не просто жестко, а жестоко, определил: не больше пятнадцати метров, чуть левее и… не выше, но и не ниже самого Кудрявцева, который, напомним, жил на восьмом этаже.
Где-то чуть дальше рявкнул тракторный движок, но тоже замолк – не сразу, скорее повинуясь руке тракториста, отключившего зажигание.
– Тракторишко-то наш, советский МТЗ, – определил он по старой памяти, хотя Минский тракторный завод уже почти четверть века выпускал продукцию на благо суверенной Беларуси, поставляя практически всю ее в Российскую Федерацию, не менее независимую те же четверть века.
Чем-то почти райским можно было обозвать обиженный звон колокола, будто упавшего с небольшой высоты; последовавшее сразу за ним извержение богохульств и мата – родного, российского, а сразу за ним какой-то то ли молитвы, то ли стенания заставили подполковника чуть улыбнуться – он понял, что колокол действительно упал. И не просто упал, а на голову кого-то, привыкшего через слово обращаться к Богу. Что интересно – и колокол и богослов, судя по всему, тоже висели где-то на высоте чуть больше двадцати метров (восьмой этаж) – ведь квартира Кудрявцева была угловой, и за стеной комнаты, служившей ему и кабинетом, и спальней, а иногда – по торжественным случаям – и банкетным залом, не было ничего кроме воздуха. Впрочем, таких случаев можно было пересчитать по пальцам одной руки.
Настоящим домом для подполковника Александра Николаевича Кудрявцева была база. С того самого дня почти тридцать лет назад, когда двадцатисемилетний капитан Кудрявцев, считавший себя бойцом круче некуда, в первый раз перешагнул ее порог. А эта комната шириной три двадцать и длиной четыре метра сорок сантиметров…
– Теперь уже не четыре сорок, а метра три, если не меньше, – констатировал открывший, наконец, глаза Кудрявцев.
Констатировал слишком спокойно для человека, который вместо глухой стены перед собой и картины неизвестного художника на ней, оставленной прежним хозяином квартиры ввиду отсутствия в последней художественной и материальной ценности, увидел… тоже часть комнаты. Чужой комнаты; судя по остаткам меблировки – гораздо более благоустроенной и пригодной для любителя или вернее любительницы роскошного время препровождения. Именно такая, внешне далеко не худшая представительница прекрасного пола, сидела на коленях, подоткнув под них что-то невесомое и почти прозрачное. Сидела на кровати, размеры которой на мгновенье ошеломили подполковника.
– Это как же ее в комнату заносили? – восхищенно удивился он, – не меньше чем три на три метра.
Перед кроватью, почти упираясь в край комнаты Александра, затерялся своими размерами сервировочный столик. Затерялся размерами, но не сервировкой.
Огромный торт – из тех, который в обычном ресторане, по крайней мере в саратовском, не закажешь; бутылка шампанского – определенно джеймсбондовского «Дом Периньон», которое Кудрявцеву однажды (в рамках задания, конечно – а как же иначе?!) довелось испробовать. Ну что сказать? – что-то такое в этом игристом вине было. Но ничуть не больше, а скорее намного меньше, чем в женщине, скорее девушке, ошеломленно глядевшей сейчас на него.
Лет двадцати, а может и меньше; белокурая настолько естественно, что о краске для волос не хотелось даже думать; стройная и женственная до безупречности, чего полупрозрачное одеяние не только не скрывало, а наоборот, подчеркивало.
– Зато у меня крыша есть, – немного ревниво подумал подполковник.
И действительно – в то время, как над остатками его комнаты так же незыблемо, как и прежде, располагались плиты перекрытия, побеленные когда-то все тем же прежним хозяином (а может и предыдущим – Кудрявцев не интересовался), над остатками жилища прекрасной незнакомки вовсю сияло нежной синевой небо, подсвеченное яркими лучами восходившего солнца. Яркими и удивительно жаркими для сентябрьского Саратова – это Александр почувствовал даже в тени своей половинки комнаты.
В этих лучах Кудрявцев с непонятной для себя радостью разглядел в соседке изъян. На ее красивом, он бы даже сказал аристократично красивом, лице было слишком много косметики. Так много, будто незнакомка шампанским и монументальным тортом собиралась отпраздновать по крайней мере полувековой юбилей. Грим этот скорее уродовал, чем красил хозяйку. А когда она повернула гордо посаженную голову направо, открыла широко рот и мазнула рукой по лицу, словно не веря своим глазам,