У нас еще Туров впереди.
– Бог милостив, поспеем! Торопливый! – ворчала Зорчиха, когда воевода ускакал к голове строя. – Не ехать же в такую темень, тут шею-то себе свернешь, не заметишь!
Но они все ехали, чуть ли не на ощупь, пока не добрались до сельца из пяти-шести дворов. Видно, кто-то из дружины знал, что оно здесь: в темноте приметить низкие избушки, где за окошками давно погасли лучины, было никак невозможно. Где-то внизу текла невидимая речка, над обрывом поднимались вершины огромных старых ив. Деревья качали на ночном ветру своими растрепанными головами, и непривычной к такому Прямиславе было жутко на них смотреть. Даже вспомнилась Баба-Яга, про которую Зорчиха рассказывала ей еще дома, в Смоленске. И убогие избушки под перекошенными соломенными кровлями казались такими же загадочными и жутковатыми, как жилье Бабы-Яги, где на каждом колу тына торчала человеческая голова…
Отроки Милюты спешились и принялись колотить во все двери разом. Везде давно спали и отворяли весьма неохотно. В моргающих со сна, хмурых смердах в длинных серых рубашках уже не было ничего жуткого или загадочного; нежданным гостям не слишком обрадовались, но с вооруженным отрядом не поспоришь. Вскоре Прямиславу, Крестю и Зорчиху уже ввели в какую-то хатенку. Полусонные, недовольные и встревоженные хозяева столпились в дальнем углу у печки. Мигая при свете зажженных лучин, дети таращили глаза на незнакомцев.
– Ступай во двор, отец, в телеге поспишь, не зима! – уверенно распоряжался Милюта. – Не ворчи, заплатим. Завтра на рассвете дальше поедем, никто вас не тронет. Ну, давай шевелись, у меня люди устали!
Было душно, утварь выглядела жалко, и Прямислава удивилась бы, если бы узнала, что для них выбрали самую лучшую избу во всем селе. Освобожденную хозяйскую лежанку предоставили женщинам, отроки заняли полати и лавки. Прямислава и Крестя с сомнением оглядывали тощие подушки и помятые одеяла, пахнущие чужими людьми, но выбирать не приходилось: очень хотелось спать. Не считая позабытого детства, та и другая впервые укладывались где-то, кроме старой привычной кельи. Крестя приткнулась к стенке, Прямислава улеглась в середине, а заботливый Милюта поверх жалкого хозяйского одеяла накрыл трех странниц двумя теплыми шерстяными плащами.
Огонь погасили, все стихло. Но Прямиславе не скоро удалось заснуть: непривычная обстановка, возбуждение от поездки, мысли о прошлом и догадки о будущем не давали ей покоя, и она лежала, чутко прислушиваясь ко всем звукам, скрипам и шорохам. Наверняка здесь водится домовой. Он – за печкой, а в подполе – кикимора, маленькая, тощенькая, с мышиной мордочкой и птичьими лапками… Воспитанная на древних поверьях и Священном Писании, Прямислава верила, что в монастыре мелкая нечисть жить не смеет, но жилища мирян кишат ею. И сейчас, ночуя в доме, не защищенном сенью монастырской церкви, она чувствовала себя так, будто находилась в стане врага. Ей даже было боязно открыть глаза, чтобы не увидеть на полу маленькую тень какого-нибудь бесовского отродья.