еще хуже, если эта точка вдруг начнет уменьшаться, а потом и вовсе исчезнет…»
Филифьонка задрожала. «Что это со мной, – подумала она. – Нужно поговорить с Гафсой. Возможно, она не самый лучший собеседник, но ведь я больше никого не знаю…»
Раздался стук в дверь. Филифьонка бросилась в прихожую и, еще не успев открыть, принялась болтать без умолку.
– …А какая чудесная погода! – кричала она. – И море, представляете… Такое синее, такое ласковое, и ни одной волны! Как вы себя чувствуете, да, да, вы прекрасно выглядите, знаете, я тут подумала… Но такая жизнь, ну, природа и прочее… Все образуется, не правда ли?
«Она несет еще большую околесицу, чем обычно», – подумала про себя Гафса, снимая перчатки (ведь она была настоящей дамой), а вслух сказала:
– Совершенно верно. Вы абсолютно правы, фру Филифьонка.
Они сели за стол, и Филифьонка была так рада собеседнице, что болтала всякую чепуху и проливала чай на скатерть.
Гафса похвалила и пирожные, и сахарницу, и все прочее, но про цветы, разумеется, ничего не сказала, так как была слишком хорошо воспитана. Ведь любому ясно, что эти колючки никак не гармонируют с чайным сервизом.
Через минуту-другую Филифьонка перестала нести чушь, и, поскольку Гафса ничего ей не отвечала, наступила полная тишина.
И тут вдруг погас луч солнца на скатерти. Огромные окна заполнились тучами, и обе дамы услыхали, как над морем прошумел ветер, прошумел, словно что-то прошептал…
– Вы, кажется, постирали коврик? – вежливо поинтересовалась Гафса.
– Да, морская вода особенно хороша для стирки ковров, – отвечала Филифьонка. – Краска не растекается, и запах после этого такой свежий, такой бодрящий…
«Надо заставить ее понять, – думала Филифьонка. – Ведь надо же, чтобы кто-то понял, что я боюсь, чтобы хоть кто-нибудь сказал: Ну конечно, ты боишься, я так тебя понимаю… Или еще лучше: Но дорогая моя, чего же тебе бояться? В такой погожий, такой тихий летний день. Что угодно, но пусть хоть что-нибудь скажет».
– Это печенье выпечено по бабушкиному рецепту, – сказала Филифьонка. Тут она подалась вперед и, наклонившись над столом, зашептала:
– Эта тишина обманчива. Она означает, что произойдет что-то ужасное. Поверьте мне, дорогая Гафса, мы с нашим печеньем и нашими коврами слишком ничтожны, и все проблемы наши… да, конечно, проблемы чрезвычайной важности – но все они ничто по сравнению с той грозной, неумолимой силой…
– О!.. – в замешательстве воскликнула Гафса.
– Да, да, грозная, неумолимая сила, – быстро продолжала Филифьонка. – Ее ни о чем не попросишь, к ней бесполезно обращаться, это то, чего нам никогда не понять. То, что скрывается за темными окнами, где-то далеко-далеко, на морских просторах, и все растет и растет, невидимое до тех пор, пока уже не станет поздно. Вы понимаете, о чем я говорю? Признайтесь, что и вам случалось пережить нечто подобное, ну хоть раз… Дорогая моя, признайтесь!
Конец