«Любовь» «послала» говорящие («неправду») «глаза» лирическому герою этого отрывка, – по почте или с нарочным Купидоном? И была ли эта пара глаз – для произнесения лжи – вторым (запасным) комплектом?
Ивановский (СШ-68):
Когда с умерших золото волос
Еще не возвращала нам земля…
Здесь в отличие от подлинника мирная процедура срезания золотистых волос с умершего человека, – чтобы их впоследствии использовать в качестве накладных локонов, – превращена либо в мистическую сцену в духе фильма «Дракула», либо в криминалистический процесс эксгумации трупа.
Тот же образ из того же сонета заманил еще одного переводчика, Щедровицкого, в трясину другой ложной интерпретации:
В те дни власы златые мертвеца
Живым не отдавали, состригая
Для увенчанья нового лица,
Чтоб смертью украшалась жизнь другая.
Если «власы златые мертвеца» в прежние времена «живым не отдавали» (зато сейчас раздают направо и налево!), то какое-такое «новое лицо» и какую-такую «жизнь другую» соответственно «венчали» и «украшали» этой некромантической бижутерией? Несомненное противоречие.
Микушевич, начертавший в ПСШ-11 следующие стихи:
Пускай исчезнет после похорон
Какой-нибудь убогий и безликий
А ты природой щедро одарен;
Грех расточить подобный дар великий, —
не подумал о том, что «после похорон» пропадают решительно все: убогие и здоровые, безликие и незаурядные, уроды и красавцы.
Тарзаева свой ПСШ-118 начала таким афоризмом:
На остренькое тянет нас подчас,
Чтоб аппетит улучшить…
Что тут скажешь? Переводчице следовало бы более тщательно отбирать слова, ибо в таком виде ее текст вынуждает нас предположить, что Шекспир, сочиняя данный сонет, был… беременный.
Если поверить версии Кузнецова (ПСШ-11):
Твой быстрый рост в стремительный закат
Перерастет, но юный удалец
Часть свежей крови перельет назад
Тебе, когда подступит твой конец, —
то при отсутствии под рукой оригинала, либо других вариантов перевода, можно предположить, что речь в сонете идет о заурядной медицинской процедуре переливания крови.
О. Дудоладова, изобразив для СШ-147 такой катрен:
Мой разум, мой целитель, вдруг пропал,
Поняв тщету советов и стараний,
И я как одержимый вновь припал
К своей незакрывающейся ране, —
не подумала о том, зачем было лирическому герою сонета припадать к «своей ране», тем более «незакрывающейся». Змея ли его ужалила, и он бросился высасывать яд из раны? Впрочем, с человека, чей разум «вдруг пропал», взять нечего, а переводчице следует предъявить подстрочник:
Мой разум, врачеватель моей любви,
Разгневан [тем], что его предписания не соблюдаются,
Покинул меня, и я, доведенный до отчаяния, теперь утверждаю,
Что страсть, отказавшаяся от лекарства, – это смерть.
Вот