перышка парень оторвался от земли, и... полетел. Тонкий, пластичный, его ноги, казалось, парили в воздухе.
Панин восхищенно развел руками, а потом зааплодировал.
– Здравствуйте, может, к обеду желаете переодеться? – вдруг раздался над ухом тонкий голосок.
Отвернувшись от окна, я увидела высокую миловидную девушку в длинном глухом темно-синем платье и белом передничке. Похоже, про нее и говорил этот – «в услужении». Надо же, занятия по стилистике...
– Татьяна?
Она кивнула и машинально нагнулась к едва заметной складочке на атласном покрывале.
– В гардеробной комнате есть большой выбор платьев. Многие дамы переодеваются и к обеду, и к ужину. А еще можно сделать прическу или подобрать парик.
– Это обязательно?
Мне почему-то казалось, что если я надену паричок, то окончательно сойду с ума. Не все сразу! Но, к счастью, Таня покачала головой:
– Специальная одежда обязательна только на маскарадах, а так все по желанию. В наш ресторан можно проходить в любой одежде.
– Отлично! Тогда пока никаких переодеваний, и... Тань, вы слышите этот странный звук? Как будто бы в стене кто-то стучит?
Девушка помолчала пару секунд, а потом пожала худенькими плечиками:
– Ничего не слышу. А вообще, знаете...
– Еще нет. Но вы же мне сейчас расскажете!
Зря я ее перебила.
Растерянная пауза, узнать бы, от каких мыслей нахмурились ее тонкие брови.
Подумав, горничная отбросила с плеча тяжелую русую косу, и, глядя мимо меня, пробормотала:
– А, ладно, ничего, глупости.
– Таня? Но вы же хотели что-то сказать!
– Обед через полчаса. Извините, мне пора! Если что-то понадобится – она указала на едва различимый звонок под золоченой оправой зеркала, – звоните, не стесняйтесь!
Девушка исчезла так же неслышно, как и появилась.
Мне показалось, или она побледнела?
А странный стук тем временем прекратился...
ГЛАВА 3
1834 – 1835 годы, Санкт-Петербург, из дневника Екатерины Сушковой
Ноябрь
Я всегда любила его. Теперь это совершеннейшим образом сделалось ясно и понятно.
Я любила его.
Люблю теперь.
Он говорит: в его сердце тоже есть любовь. Какое же счастье, что за все четыре года нашей разлуки Мишель не охладел ко мне!
Подумать только! Долгих четыре года! Был в студенческой курточке, а теперь уже даже не юнкер, офицер, щеголяет в новеньком, с иголочки, мундире, с офицерскими же эполетами! Строго говоря, это добрый знак – что не видела я его в солдатской шинели, грубая, громоздкая, при малом росте его, должно быть, она совершенно не шла моему милому.
Итак, Мишель меня помнил и теперь мечтает всю нашу дальнейшую жизнь провести вместе. О, если бы случилось так, что умерли бы его чувства – я никогда не была бы счастлива. Конечно, не была бы. Ни Лопухин, ни Хвостов никогда не дали бы, просто не смогли бы дать мне ни волнений, ни томлений,