Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений. Монография
остаются с ним в корневом гнезде и питаются его пространственно-этической правотой40, но уже готовы немного ему «изменить» и дать субъекту, его руководящей воле перевес или власть над законом41.
Похожим образом в Риме, рассуждая о естественном, т. е. от-природном, казалось бы, праве, определяли его «искусством [ремеслом] добра и справедливости» (ius est ars boni et aequi), как бы предпочитая старинному бесстрастно-справедливому закону (lex) такое право (ius), которое и по звуку (в индоевропейских соответствиях)42 сближается с благом, и по смыслу зависит от того, как человек видит добро (bonum) и что он по воле своей обратит в право искусным своим деянием (ars). Но пока в праве и в самой жизни преобладает объективное43, оно не дает воле простора, и той нужно лишь покориться судьбе и закону, чтобы в пустой с ними борьбе не остаться бессильной, смешной и бесследной. Свободы воли вера в закон сама по себе не знает. Воля и слово вплетены ею в общую сеть зависимостей, не господствуют над судьбой и законом и, подчиняясь, лишь иногда от них отвлекаются – нелепо или трагически, как о том повествуют эпосы44. От этой веры с ее различными последствиями не свободны ни примитивные, ни развитые общности и традиции – она оставила след в конфуцианстве, шариате, в христианских культурах; даже в социализме господство народно-партийной воли и государственной директивы «научно» опирается на «правду» объективных «законов», предрешающих смену формаций ввиду необходимой взаимосвязи экономических базисов и социальных надстроек над ними.
Вера в право явилась, чтобы остаться с людьми навсегда как исходный прообраз (paradeigma) того, с чем предстоит человечеству жить во всех его отрядах, чтобы удержаться в нем как самый стойкий архетип, как бы ни были сильны все следующие новообразования. Она впечаталась в человека от его изначальных эстетических, этических потрясений и удивлений, не говоря уже о природно-рефлекторных ее основаниях, которые тоже нужно со временем как-нибудь обсудить и учесть. Ее следы уже не сотрут даже более сильные, убедительные, рациональные впечатления, подобно тому, как в организме первые впечатления (импринтинг) закрепляются насовсем, до самой смерти в его реакциях и повадках, что бы ни произошло с ним впоследствии. Такие следы неизгладимы, продолжаются в поколениях и пусть не все, но многое и главное предрешают в участи человечества, создавая эмоциональные, образные (эйдетические), интеллектуальные и, разумеется, этические ориентиры, чтобы с ними навязать правовые направления и пределы, причем не где-нибудь снаружи, а в самом человеке, которому от себя никуда не уйти.
Вера в право, сама по себе всеобщая, неодинаково открывается среди народов, в разнообразии убеждений и на разных отрезках времени45. Как любая вера, она бедна проверяемыми доказательствами, хотя и не настолько, чтоб считать ее вовсе пустой46. Она уже в том небеспочвенна, что главное, чем располагает право и чем оно растет, не сотворено в свободном пожелании, а досталось человеку, начиная от самого закона и права, в ненамеренно сложившихся навыках и повадках, в