мне поправить, бутылку пива!
И тогда я сказал ему:
– Веня! Будь любезен, приди в себя.
– Попытаюсь! – промямлил Веня. – Трудновато. Но – попытаюсь.
И тогда я сказал ему:
– А теперь – оглядись вокруг!
Ерофеев, со скрипом, с усилием, – но позволил себе оглядеться.
Всё – увидел.
Всё – понял мгновенно.
И воскликнул:
– Вот это да!
И Довлатов тогда сказал:
– Слава богу! Спасибо – Звереву.
– Это он, – показал Ерофеев на спокойно спящего Толю, – он принёс всё это сюда?
Я сказал:
– Ну конечно же, он!
– Молодец! – сказал Ерофеев. И, подумав, добавил: – Герой!
– Разумеется! – тут же сказал, с выразительным жестом, Довлатов.
– Можно выпить? – спросил Ерофеев. – Хоть немножко. Здоровье поправить.
И тогда я сказал:
– Приложись!
И шагнул к столу Ерофеев.
И налил в стакан коньяка.
И добавил немного водки.
А потом – немного вина.
Разболтал всё это в стакане.
И – глоток за глотком, неспешно, как пристало пить человеку образованному, воспитанному, из глубинки, но нынче вроде бы москвичу, к тому же писателю, знаменитому и ценимому, вот уж третий год, как прославленному на просторах всего Союза небольшой совсем по объёму, но зато исполненной смысла высочайшего, как считалось, и поэзии алкогольной, несравненной своей поэмой с тихим, гордым, простым, лаконичным, привокзальным, железнодорожным, всем известным, скромным названием, где всего-то два слова, вместе с разделяющим эти слова, ну а может, соединяющим, словно путь в никуда, тире, отзывались надзвёздным хоралом, звоном лир, похмельным авралом, наступали с открытым забралом на реальность, вели за собой, чтобы стать в итоге судьбой, – выпил всю эту жгучую смесь.
И – расцвёл, размягчился весь.
Полегчало ему, видать.
И промолвил он:
– Благодать!
Нас учтиво поблагодарил.
И, присев на стул, закурил.
Довлатов смотрел на живого, в себя приходящего классика, щурясь из-под бровей на его золотую, возможно, уж во всяком случае – светлую, с мягким чубом, на лоб сползающим, в меру крупную, в меру лохматую, так и ждущую лавров голову, на лицо его, простоватое, так могло показаться, на деле же – далеко не простое, таинственное, в мире этом одно-единственное, – словно думал: вот он каков, без дублёров, без двойников, этот Веничка Ерофеев, собутыльник и друг Орфеев, основатель религии новой, внук Стрибожий и хрен моржовый, жрец языческий, вождь, шаман, кулинар спиртовой, гурман, по коктейлям специалист, от природы большой артист, самиздатовская звезда, в глухоманных песках вода, сибарит, философ, алкаш, с крепкой хваткою, баш на баш, обменявший свой дар живой на общенье со всей Москвой, на богемное, как в раю, пребыванье в родном краю, – Довлатов смотрел на него, как смотрят в ночи на пламя походного, согревающего в нелёгком пути, костра.
Ерофеев, заметив это, посмотрел на него из-под чуба так, как смотрят в ночи на свечу.
То есть тоже с прищуром,