он, распутывая веревку, и сбросил с безмолвной, обморочной головы петлю. Петр прижал бледное лицо к щеке.
– Глянь вверх… там солнце, яблоки, листья – все твое, для тебя, для твоего папки, для твоих детишек будущих.
По лицу парнишки потекли слезы, гримаса боли сжала глаза.
– У меня, – залепетал парнишка, – не получается с девушками…
– Ты что, – горячо зашептал Петр. – Они все хотят тебя, любят тебя, только приди… Со мной идем.
Он медленно вел его к Анжелке, которая все видела и с испугом смотрела на них, придерживая на груди расстегнутую кофточку.
– Вот, чудак, чего удумал, – говорил Петр, обращаясь к Анжелке. – У всех получается, а у него нет, получится у тебя. – Скинь, – кивнул он Анжелке, и она сбросила кофточку.
Петр прижал его руки к груди Анжелки.
– Теплая, как яблоко, закрой глаза. А ты обними.
Анжелка обняла парнишку и коснулась губами глаз.
– Это как в мамке. Все знаешь и умеешь. Они все любят тебя, ждут, хотят.
Петр освободил его от одежды.
– Анжелка, встань коровой, дура. Бычок пришел. Ты вот так держи за грудь, у нее, как у девки, сиськи. Толкай, толкай… Говорил не получается. Чего придумал, дурень… – Петр полюбовался на свое творение. – Давай, теперь гони, чаще.
Парнишка содрогнулся и со стоном прижался к Анжелке. Ефимонов засмеялся облегченно. Анжелка вся раскраснелась и довольная поправляла юбку, отряхивая сор.
– Ну, и хорош на первый раз, – довольно сказал Петр. – Теперь все знаешь, умеешь. А папке своему объясни, что деньги – это еще не все. Олигархам еще научиться любить надо. И веревку ему подари. Пусть сам повесится, если в жизни ничего не понял.
Когда наступит утро
В быстро сгустившемся сумраке раннего холодного октябрьского вечера между кустами жидкого московского скверика материализовались две смутные фигуры подозрительного вида. В черноте едва высвечивались две пары глаз. В них отражались яркие огни увеселительного заведения, расположенного напротив через небольшую площадь.
На идеально выглаженной поверхности фасада тепло и уютно светились задрапированные окна, а над парадным подъездом перемигивалась лампочками веселая надпись «Африка». У входа под сенью пластмассовых пальм два плечистых секьюрити игриво переминались в такт долетавшим из дверей зажигательным ритмам.
Дверь распахнулась, из ее жаркой пасти выпорхнул чернолицый гражданин с пылающей улыбкой. Он конвульсивно содрогнулся в волнах усилившейся переполненной эросом музыки – и покрывавший его свободный балахон с алым орнаментом заструился золотыми и красными вспышками. Гражданин что-то весело пролопотал ожившим секьюрити, помахал им бледными ладошками и снова нырнул в жаркое нутро заведения, игриво покачивая бедрами.
Красное зарево перелетело площадь, мелькнуло и погасло в двух парах глаз. В одних они оставили скуку, в другой паре глаз,