их, троих заклеймили и выгнали. А я – убитой грустью в голосе продолжил он – смотрел как их спускают со стены. Смотрели и вспоминал, как переписывал..это рукой – он поднял ладонь перед моим лицом – те несчастные строки. Но я молчал. Может если бы я положил эти бумаги на место как следует, то ничего бы и не случилось.
– Если бы можно было бы вернуться в тот день, ты бы взял вину на себя?
– Нет – недолго думая ответил Виктор – как говорится, нет страшнее кары для гражданина, чем изгнание из Великого города. Это страшнее совести. Страшнее всего. Я не могу придать землю Бога… не могу придать Господа – сухо сказал он и опустил свои круглые, серые глаза – я не могу…
Я кивнул, поправив съехавший с переносицы шарф, и заметил, что толпа почти что привела нас к площади. Вокруг кипело необычайно плотное стрекотание людских голосов. Мужской бас смешался с кокетливым хихиканьем, упоительный гогот перебивал детский рев, и все смешалось в единую неразличимую кашицу звуков. Стало даже странно, что я вел с Виктором беседу столь непринужденным тоном, когда вокруг все скипало и рвалось. Во время разговора меня как будто выкинуло из реальности и я пропускал весь сумбур мимо глаз и ушей.
Меня и Виктора разделили три господина в рясах, мои ноги снова стали ватными а голос пробрала дрожь, как и обычно бывало при виде священников: лоб вспотел, кисти рук обмякли и я отстающие поплелся за протискивающимся между людьми приятелем. Вскоре течение унесло его из виду и я прошмыгнув между старым толстым мясником в засаленном фартуке и матерью с ребенком на руках, оказался возле военного конвоя, убравшись на зад течения я попал под давку. Дышать стало на много сложнее, пыль осыпала глаза и сжавшись так, как только может сжаться взрослый мужчина тридцати двух лет, я вышел из толпы. Тело охватила странна легкость.
Раздались колокола.
«Дон-дон-н-н – до-о-он-н» – гул пронизывал улицу.
Я обернулся к сцене возведенной посреди широкой круглой площади, где стояло несколько солдат с карабинами в руках (хотя один из них держал начищенный до блеска револьвер).Я посмотрел сквозь щелочку средь толпы на огражденную проволокой ступени в вверх сцены. Под мертвую тишину, в сопровождении двух солдат поднялся Верховный Последователь – Авраам Якоб.
Восхищались и дрожали все. Дрожали, потому что видели человека, которому доверил сам Господ. Доверил полностью и без сомнений.
Вся площадь замерла. Все застыло. Даже вороны постоянно кружащие над домами уселись на колоннах и смотрели на непроницаемое лицо Верховного Последователя.
Лицо с вытянутым тонким носом под седыми бровям, с широким лбом и большими выразительными глазами. От одного взгляда Авраама Якоба в голову врезалось одно слово, которое после никак не могло покинуть – мудрость. Мудрость бессмертная и не сомнительная. Совершенная.
Его черты выражали красоту, морщины, ямки на скулах, полу побелевшая кожа