ухоженно. Даже лес – как на открытках.
Полгода на французской передовой. Странный фронт. Почти все полгода – возле города Мурмелон-ле-Гран, поселка Мурмелон-де-Пти да села Ливри-сюр-Вель. Мурлыкающий слог названий не вяжется ни с чем. День за днем – гнилая земля окопов; дерьмом несет из каждой хлюпающей щели – от соседа по окопу, от тебя самого. Месяц за месяцем – чаще всего ползаешь на карачках, под обстрелом, днем и ночью ухают орудия, гавкают пулеметы, устало хрипят офицеры. Из окопов под Ливри-сюр-Вель – на окраину Мурмелон-де-Пти. С нее – на высоту под Мурмелон-ле-Гран. И обратно. Жрешь без хлеба из ржавой банки тушенку из жил, не чувствуя вкуса, спишь, обоссанный вечным дождем. В атаку никто здесь не ходит. Европа – она маленькая. А шестьдесят верст на восток от Мурмелона до Люксембурга здесь никто никогда не пройдет. Даже когда б не стреляли. Здесь вообще далеко не ходят. Столетьями на месте сидят. А сейчас… Грязный окопный дурдом. Полгода. День за днем. А под Рождество – снег. А на следующий день – газы. Немцы пустили газ в ихний сочельник. Кто не успел быстро надеть маску, кто хватанул газ, уже через минуту вырыгивал все свои внутренности и зеленым бревном валился в черную жижу. На дне окопов, на брустверах, в окопных щелях – сотни тел. 3-ю русскую бригаду – во вторую линию. Санитарам-трупоносам не позавидуешь. Собирать телеги этой гнили, бывших людей… Через пару недель не позавидуешь трупоносам-немцам: газы пускают французы. Теперь навозные кучи бывших человеческих тел – там.
В феврале семнадцатого 3-ю особую пехотную бригаду наконец сняли с передовой. Опять – лагерь Майи-Шампань. Чистые брезентовые палатки, в них – кровати с бельем, тротуары, столовые для солдат, кафе для офицеров. В городке дневальные с ведрами – мусорные урны опорожнять и дорожки с ранними лужами песком засыпать.
Вышел однажды Андрейка утром из палатки, присел на скамейку, закурил. Посмотрел на небо. Оно – все в облаках, какие-то – барашками. Белое небо, чуть-чуть голубого. Даже солнце над облаками большим белым пятном. Птица высоко пролетела. Батюшки-светы, как хорошо!
Бывало, между обедом и ужином – чай с печеньем, однажды даже русские газеты! Больше меньшевистских. Но большевистские тоже есть. А в них… как бы короче и ясней сказать… Андрюха Ермолов почувствовал главное. Там про то, что люди – это не два сорта людей, где белая кость, офицеры, купцы и начальники – одна порода, хоть их и мало, а вот все остальные, пусть много их, но порода другая, дрова и тяглый скот для первых. В тех газетах, сквозь ерепень и непонятность слога, вот эта мысль: люди есть люди, и все!
Когда в армии затишье, не стреляют, не воет шрапнель, в армии вовсю гуляют слухи. В марте семнадцатого – что царь свергнут. Потом – что не свергнут, а отказался от трона в пользу брата. Потом – что идет революция. Потом – что ее нету.
Так или иначе, русское командование над своими теряло власть. На сей раз