но редко. И не могу понемногу: рюмку там – рюмку здесь. Я раз уж сажусь, то основательно, очень не люблю останавливаться на полдороге. Я даже в последний раз, когда пил с режиссером, на поезд плюнул, остался, чтобы допить.
А вот, наконец, школа, в которой работал Служкин, – узнаваемое функциональное здание.
– Вот окна кабинета Географа, – показывает на второй этаж.
Надпись «10А РУЛИТ!!!» выведена очень крупными буквами – пожалуй, ее видно из окна Служкина, чей дом находится практически встык со школой. То есть не Служкина – Иванова, конечно.
Когда жилплощадь Иванова будет выкуплена краевой администрацией и квартиру превратят в мемориальный музей, посетители будут бунтовать – здесь нет ни чиппендейловского комодика, ни супницы веджвудского фарфора, ни легированной лопатки атомного бомбардировщика; в газетных объявлениях о съеме обстановка такого рода описывается формулой «мебель сборная». На открытых антресолях по-спартански свернулись калачиками «пенки», в «кабинете» раскорячились на полу брезентовые баулы с «разобранными катамаранами». Типичная трехкомнатная интеллигента семидесятых – да так оно и есть, бывшая родительская.
Чаевничаем на кухне. На столе славный тортик производства местных кришнаитов, сахар, кипяток – обстановка, располагающая к необременительному обмену застольными комментариями («Говорят, Достоевский до двух самоваров чая в день выпивал») и шуткам про то, где тут у них телепрограмма. Я, однако, «работаю» и уже выведал, что писатель сам умеет делать ремонт. «Потрясающе», – фальшиво присвистываю я и развожу руками: мол, сам-то безрукий, гвоздя вбить не могу. Сочувственное молчание. Уразумев, что от «золотовалютных резервов» больше ничего не добиться, подкатываюсь к Ларисе, жене писателя:
– Ларис, ну ладно, муж у вас бука, но вы-то, слава богу, живой человек. Ну-ка, расскажите про него что-нибудь важное-преважное, а то получится, что я зря проездил, ведь все приходится клещами вытягивать.
– Ой, ну я не знаю, вроде уж все рассказано-перерассказано, – смущается Лариса.
– Ну ладно, – неожиданно перестает жевать Иванов, – расскажи, как я из пожара двадцать детей спас.
Я понимаю, что мне удалось пройти этого застенчивого лопуха в жилетке – вот та Золотая Баба, вот та пугачевская казна, вот срочно-в-номер, ради чего меня и командировали в сердце пармы; вот что будет написано на обложках в разделе «Биография» – а не занудное «дебютировал с первой повестью в журнале „Уральский следопыт“». Расплываюсь в улыбке, извлекаю блокнот и впервые за всю поездку, на всякий случай, диктофон. Лариса меж тем, выглядит удивленной: «Ой, а это когда?» Продолжаю по инерции улыбаться: мол, не стесняйтесь уж. «А я и не знала!» – и похоже, она в самом деле впервые об этом слышит, странно. Повисает неловкая пауза; Иванов снова принимается жевать свой кусок торта, и тут я понимаю, что это ШУТКА; типично служкинская идиотская шутка, из тех, за которые его так ненавидели жена, сослуживцы, дети и друзья.
– Ну что ж ты, – апатично произносит Иванов, обращаясь