утерла затем нос посредством большого и указательного пальца – и замахала рукой приближающемуся автобусу, в маленьком квадратном окошечке которого, под самой крышей, слепо темнел номер маршрута: стой, стой, кому говорю!
Останавливаться автобусу здесь, где она вышла на дорогу, не полагалось. Но автобус тем не менее, как она только замахала рукой, живо затормозил, отчего, должно быть, пассажиров хорошо болтнуло вперед, и, подкатив передней дверцей ровнехонько к Евдокии Порфирьевне, покорно встал на тормоза и, натужно заскрипев складнями двери, распахнул ее.
– Что, много безбилетников везешь? – всходя по ступеням и доставая одновременно из сумки жетон контролера, хозяйски спросила Евдокия Порфирьевна водителя.
– Да чего ты в одиночку-то будешь, а, Дусь? – с заискиванием сказал парень-водитель, открывая окно внутрь салона. – Доедем до парка, а там уже с кем-нибудь в паре…
Как огня боялись водители Марсельезовых проверок. Придется потом помогать ей кого-нибудь скручивать, тащить в милицию, – не случалось еще такого, чтоб Евдокия Порфирьевна, если кто попался ей, того бы упустила.
– А чего мне в одиночку. Мне хоть в одиночку, хоть как, – перебила парня Евдокия Порфирьевна. – Ты только, гляди, заднюю дверь не открывай. – И объявила зычно, оборотясь к тесно набитому пассажирами автобусному нутру: – Приготовьте билетики, граждане! Отсутствие проездных абонементов от штрафа не освобождает!..
Наметанным глазом вырвала из спрессованной толпы боязливо метнувшиеся от нее глаза безбилетника и, принимая в руки абонементы, надрывая их, прямиком двинулась к этим глазам, и под ложечкой внутри с приятностью екало: счас дам, ох, сейчас дам!..
Рябая, перепуганная Марсельезой, вновь оказалась на родном огороде, сама Марсельеза скрылась в нужнике, громко хлопнув дверью, и Марья Трофимовна обрела, наконец, волю взнуздать своего старого. Господи помилуй, какого страху натерпелась ни за что ни про что… совсем ее старый умом свихнулся!
– Ты че это, ты че это, – с обычной своей приговоркой напустилась она на Игната Трофимыча, забирая у него топор и подталкивая к огородной калитке. – Ты это как это додумался? Раз – и на суп! А может, Рябая-то… – Тут она понизила голос, потянула Игната Трофимыча за рукав и произнесла ему в ухо: – Может, она и не Рябая вовсе? Понимаешь, нет? Может, эти яйца – нам знак какой?
– Какой знак? – непонятливо спросил Игнат Трофимыч.
– Какой! Такой. Не наше дело, не думай. Кто подает – тот и объяснит, надо будет. А ты – на суп ее!
– Так ты же сама говорила: на суп! – уязвленно воскликнул Игнат Трофимыч.
– Когда это я говорила? – вскинулась Марья Трофимовна. – Ополоумела я, че ли, чтоб такое сказать?
О Господи, воля твоя, только и оставалось произнести про себя Игнату Трофимычу.
– Ты мне, главное, под руку не лезь, – сказал он вслух. – Ясно? Я теперь понял, как их бить надо.
Яйца внутри были самые обыкновенные, самые обычные куриные яйца. И второе, и третье, и четвертое…