отношений[112]. Понимая, что все эти выступления не могли состояться без одобрения императора, и чувствуя общую неприязнь царского двора к своей деятельности, Коковцов, боясь повторить судьбу Столыпина, сам попросился в отставку, и она была незамедлительно удовлетворена Николаем II. Перед отставкой он получил титул графа за заслуги перед той кучкой царедворцев, кто определял вместо правительства внутреннюю и внешнюю политику России.
Тонко и хорошо проведенная царским двором акция по отстранению В. Н. Коковцова от власти осталась для широких кругов общественности неизвестной, но назначение семидесятипятилетнего И. Л. Горемыкина на должность председателя правительства многих в стране повергло в уныние. Никто не связывал с ним надежд на уменьшение угрозы войны, приближение которой все ощутимее и острее чувствовалось во всех странах Европы, а в России в особенности, зная, что царь безволен и послушен своему окружению. В столичных кругах поговаривали, что назначение Горемыкина состоялось по просьбе «старца» Распутина и князя Мещерского, которых, в действительности, использовали как занавес на сцене, за которым не были видны истинные хозяева опасных правительственных преобразований в России. Его в буквальном смысле слова подняли с постели и на старого, больного человека возложили ответственность за внутреннюю и внешнюю политику российской империи. Долгой жизнью царедворца Горемыкин выработал в себе «олимпийское спокойствие: его ничем нельзя было удивить, а тем более взволновать, так как он исповедовал принцип, что в истории все повторяется и что сие одного человека недостаточно, чтобы остановить или задержать ее течение»[113]. Царя он считал божьим посланником и никогда ни в чем ему не перечил.
Горемыкин был женат на дочери тайного советника и сенатора Капгера, предки которого был выходцами из курляндских дворянских семей, приблизившихся к трону в царствование Александра I и укреплявших из поколения в поколение вокруг престола свои прочные связи с династическими семьями Романовых в России и Гогенцоллернов в Пруссии. Разменявший свои убеждения и долг перед народом и страной на пристрастие к обогащению, Горемыкин оказался востребованным именно в то время, когда в прусских военных кругах созрело твердое решение начать войну, к которой они готовились несколько десятилетий. Царское окружение, состоящее из приверженцев этой политики, хорошо знало, что при Горемыкине их любые меры, направленные к осложнению международной обстановки, чреватые взрывом, могут быть поддержаны правительством, которое он стал возглавлять. Теряющий уже сообразительность и не способный к возражению придворной прусской камарилье Горемыкин в конце января сказал Коковцову, пришедшему его поздравить с назначением: «Совершенно недоумеваю, зачем я понадобился; ведь я напоминаю старую енотовую шубу, давно уложенную в сундук и засыпанную нафталином»[114]. Так в предгрозовую пору, когда приближение войны ощущалось