цеплять, а вдруг человек еще живой, разве что контуженный или от боли сомлел, а ты его проводом задушишь. Все больше подмышки. Провод режет. Стонут хлопцы, енчат, ругаются на чем свет стоит. Думаю: «Бог с вами, ругайтесь, мне главное, чтобы вас через дорогу переволокли».
Пока Мисюк туда-сюда, Яромчик к месту «переправы» уже очередного подтаскивал.
Лежит с последним, ждет, что Мисюк провод притащит. Ждет-ждет, нет друга. Крикнул:
– Где Мисюк?
Ему с той стороны:
– Давай ползи сам!
Снял тогда ремень с винтовки и этим ремнем начал солдата опоясывать, чтобы сподручнее было тащить. Пополз. Когда оказался по ту сторону, так даже не поверил, что все обошлось.
– А где Мисюк?
– Да вон, в окопе лежит.
Яромчик туда. Лежит Мисюк, стонет:
– Все, Николай, отвоевался я, – и показывает на ногу, а ему ступню, как бритвой, снарядный осколок обрезал.
Володин солдата в плечо торк:
– Яромчик, а твоя винтовка где?
Он только руками развел: оставил и забыл совсем, привык, что куда бы ни полз, куда бы ни шел, она за спиной.
– Давай за винтовкой!
– Товарищ младший лейтенант, здесь этого оружия…
– Давай, давай за своим. Она за тобой числится.
Полез солдат обратно. Лежит винтовка там, где последнего раненого к себе привязывал. Обрадовался, за оружие и назад.
Здесь солдата командир взвода обнял и говорит:
– Ну, Яромчик, я этого никогда не забуду. Представлю за храбрость к награде.
– Потом нас перебросили на Кенигсбергское направление…
Передышки не получили. После прибытия и выгрузки с эшелона сразу ночью марш-бросок на передовую. Там вчера стрелковый полк занял немецкую траншею, и требовалось удержать позицию. Сменили мы тех солдатиков, кто эту траншею отвоевал. В темноте только их бинты белеют, да еще мат, тихий, но такой злой, что, кажется, попадись им сейчас какой немец, в клочья порвут. Вот злости накопилось у людей.
– Здесь, гад, насмерть стоял, но мы его выкурили…
– Да, упирался он крепко.
– А пулеметов понаставил… Думали, не прорвемся, так сеял, так сеял – головы не поднять.
Солдаты переругиваются:
– Прорвались, но и похоронной команде работы хватит.
Приказано устраиваться получше, оборудовать огневые позиции. Те, кого сменяли, кое-как объяснили, откуда всего сильнее он, то есть немец, бьет. А до него метров двести, не больше. Но там – тишина: ни стука, ни говора.
Месяц и десять дней эта траншея, немецкий блиндаж да окоп, который из траншеи выдавался вперед на пару десятков метров, стали родным домом. Ночью посменно дежурили у пулемета: то командир расчета сержант Матвеев, то Яромчик. Постреливали в немецкую сторону, давая понять, что здесь начеку. И оттуда к ним обратно очередь за очередью, дескать, и мы не дремлем.
Перестрелка…
Сменятся, перекурят, сам-то не курил, отдавал свой табак Матвееву, поспят, если можно было назвать эту дрему сном, и опять на боевую позицию. Днем полегче,