но мы по привычке воспринимали их спокойно, так как уже знали, что существуют механизмы, обратить вспять которые не стоит и пытаться.
Несколько бесполезных лет прошло быстро. Мы чуть повзрослели, обрели некое подобие лоска, оснастились полезными и не очень связями, положительными реноме и непоколебимой верой в собственную правоту во всем. Не знаю, имеет ли последний пункт какое-то специальное медицинское определение, однако, поверьте, это болезнь. Ты не просто отождествляешь себя с законом – ты отождествляешь закон исключительно с собой. Это сродни стойкому ощущению богоизбранности, объективно лишенному малейших оснований. В такой вот эгоцентричной кондиции мы и вступили в по-настоящему взрослую жизнь. Сначала Сашку, потом Володю, а затем и меня перевели на так называемую «самостоятельную» работу, и после короткой, но довольно неприятной процедуры назначения у тогдашнего Генпрокурора я снова встретился с Почтеннейшим уже в качестве его непосредственного руководителя. Он почти не изменился внешне, разве что немного постарел, но в его глазах все так же таилась лукавая усмешка, а каждое новое утро начиналось с традиционного обмена тем самым приветствием:
– Доброе утро, почтеннейший.
– Утро доброе, Почтеннейший.
Первую «скачуху» я простил ему по инерции. Даже не простил, а, скорее, просто не обратил на нее внимания, пребывая в твердой уверенности, что ближайшие полгода в этом плане нам ничего не грозит. К тому же сам я вел образ жизни, весьма далекий от идеального, с головой окунувшись в головокружительный мир легитимной власти, сопутствующих ей пороков и, каюсь, нахуевертил с лихвой. Двадцать семь лет – это всегда двадцать семь лет. Как бы ты ни изгалялся, в какие бы рамки себя ни загонял, зверь внутри тебя задремлет очень нескоро. Впрочем, на результатах работы это не отражалось, а результаты тогда ценились куда выше идеального пробора и неоднозначных особенностей организации личного досуга. Не знаю, правильно это или нет – наверное, истина, как обычно, кроется где-то посередине. Как-то жили.
Второй срыв произошел гораздо быстрее, чем случалось раньше, – через месяц или два от силы. Сначала Почтеннейший, будучи в коматозе, устроил куртуазное шоу прямо на судебном процессе, начиная каждое свое обращение к подсудимому исключительно со слов «ты, хуйло», в результате чего процесс пришлось экстренно прервать, а затем долго убеждать его участников, что «прокурор болен». Весь следующий день он провел в компании сейфа, оставшись ночевать в служебном кабинете, а наутро, видимо, исчерпав запасы «лекарства», убыл в близлежащий магазин, венцом посещения которого стал безмятежный сон на бетонных плитах прямо перед торговой точкой. И только после того, как Почтеннейшего, обблеванного, в беспамятстве и с жесточайшей тахикардией, принесли прямо в прокуратуру на руках местные маргиналы, божась, что при нем «кроме ксивы ничего не было» (ну да-ну да), я сделал вывод, что пора брать ситуацию под личный контроль.
Первым делом я скорректировал