самому. Вероятней всего, станет командовать, отнимет, возьмет, отдаст тем, кто поддержит его, пустит по миру сотни тысяч людей. Что же утешит его перед смертью? Разве что то, что Томас Кромвель не успеет натешиться вволю, убьют как собаку или повесит король. Он повторил почти зло:
– Короли не надежны, и недолго придется мне ждать тебя в царстве небесном.
Усмехнулся и ядовито прибавил:
– Если тебя пустят туда!
Кромвель вскочил. С грохотом повалилась скамья. Дверь растворилась со скрежетом. В проеме запуталась оторопелая стража. Кромвель бешено крикнул, оборотившись назад:
– Вон отсюда! Кому говорят!
Солдаты, испуганно торопясь, кое-как выбрались задом и осторожно прихлопнули железную дверь. Кромвель согнулся, хрипло шепча, брызжа горячей слюной:
– Нет, мастер, не-е-ет! Жизнь справедлива! Я верю! Я знаю наверняка! Есть закон: жизнь уступает лишь тем, кто не гнушается замарать свои руки в крови!
Он переспросил отстраняясь:
– В крови?!
Кромвель захохотал:
– Эх, вы, неженка, чистоплюй! Да, мастер, в крови! Это страшный закон, но закон! Оттого и слезы людские, и обиды, и боль!
У него стало нехорошо на душе. Он было начал:
– Нет, я не боялся замарать своих рук…
Кромвель спросил, хохоча:
– Помилуйте, мастер, разве вы умрете за то, что ваши руки по локоть в крови?
Он содрогнулся, хмуро ответил:
– Эту честь я оставляю тебе.
Кромвель удовлетворенно воскликнул:
– Вот почему вы должны умереть! Как можно скорей!
Он посмотрел на него с сожалением и напомнил:
– Ты тоже умрешь, даже если станешь по горло в крови.
Кромвель отмахнулся беспечно:
– Полно, мастер, пугать! Я не умру!
Он тихо напомнил старую, но забытую истину:
– Все умирают. Даже великие. Что ж говорить о богатых и властных.
Кромвель испуганно отшатнулся и не возразил ничего.
Тогда он спокойно утешил его:
– Успокойся, я умру на день раньше тебя, если тебе эта мелочь приятна.
Кромвель нервно, коротко хохотнул:
– Вот то-то и есть! Мне это приятно! Я счастлив!
Он с сожалением посмотрел на него:
– Рад услужить тебе, Томас Кромвель, хоть этим.
И прежние мысли воротились внезапно, и он отчаянно вопрошал, отчего негодяй остается лить кровь, а он, не замаравший в крови своих рук, прежде времени должен свалиться в могилу? Разве не лучше было бы для земли и людей, если бы раньше хоть на день ушел негодяй? Им горько, им круто придется от торжества тех, цель которых – переменить владельцев земель и богатств. А тогда – прочему?!..
Больно и скорбно становилось ему, но боль и скорбь вызвал не этот угрюмо-ненужный вопрос, а лишь то, что ответы он давно и недвусмысленно знал, так они были очевидны и просты. В сущности, он обречен был с первого шага, который был сделан юношей, семнадцати или восемнадцати лет, если не раньше. Не смотреть