и прямо ему сказал, что я не разделяю его новых взглядов. И стали все говорить, что он ищет золотую середину между традиционно московской школой, старой, и Щербой, хотя это была совсем другая середина – между Трубецким и Московской школой. И вот во время моей защиты докторской диссертации выступает Журавлев, очень симпатичный молодой человек, и говорит: «Хорошо сделал Аванесов. Он ищет дорогу в Бологое между Москвой и Ленинградом». Ну, меня это очень затронуло, и я сказал: «Да, Аванесов…». Я хотя не разделял эту точку зрения, но считал, что это важный шаг все-таки в фонологии, такая точка зрения должна быть высказана. Я говорю: «Но только он ищет другую середину – между Москвой и Прагой. Это дорога в Прагу». Был сентябрь шестьдесят восьмого года, и танки наши стояли в Праге. Подходит ко мне Катков…
З.: Опять Катков.
П.:…и говорит: «А вы не подумали, что вас могут не понять и перетолковать ваши слова?» Думаю: «Речь идет о фонологии, при чем тут вся политическая ситуация?» Ну видите, какие были идиоты. Я, может быть, рассказывал, как меня отринул Сидоров, а потом принял в свои объятья.
З.: Это вы рассказывали. Михаил Викторович, а вы, может быть, расскажете, как вы уходили из института? Или не хотите?
П.: Из вашего института?
З.: Да.
П.: Я хочу рассказать тогда, ну, ладно, о том, как меня исключили из партии. Значит, как меня приняли в партию. Мой отец служил в царской армии. Когда рухнул Брестский договор и немцы стали наступать, он, по своей старой офицерской чести, решил, что Россию надо защищать, и он пошел в Красную Армию. В двадцать пятом году ему сказали: «Панов, надо вступать в партию. Хоть ты и был офицером до революции, но мы тебе дадим хорошие рекомендации. Вступай в партию». Папа мой сказал: «Не могу». – «Ну, мы тебе дадим рекомендации, тебя примут». – «Не могу. Я верующий». – «Ну, это пустяки, мы тебе все объясним» (К. смеется). Папа говорит: «Ничего мне не надо объяснять. Верующий – на этом конец». Ему говорят: «Тогда надо уходить». И он в двадцать пятом году ушел. Теперь я только прочел – понял, почему двадцать пятый год. В двадцать пятом году ликвидирован институт комиссаров, и всю комиссарскую работу должен проводить был командир подразделения, и сочли, что для комиссарской работы беспартийный не годится.
И так у меня было просто убеждение, что в Красной Армии командир должен быть партийным, а так как меня учили на командира-артиллериста, я был младший лейтенант, я понял, что это просто… Подошел ко мне замполит нашего дивизиона. Хороший был человек (вот, пожалуй, единственное исключение среди большевиков): он брал сторону бойцов, защищал их, не чуждался общения с ними. Он приходит как-то на позицию и говорит: «Панов, мы тебя принимаем в партию. Одну рекомендацию дает партийная организация, другую даю тебе я» (это честь-то какая: замполит, полковник дает мне рекомендацию), «а за третьей придешь в штаб, когда стемнеет, и получишь от командира дивизиона». У-у-у! какая у меня протекция. А я честно говорю (вот Елена Андреевна меня осуждает), что был очень рад, что я в штабе увижу женские лица. Парню, которому двадцать, что ли, там, было шесть лет, двадцать