что? – спросил Огудалову человек лет тридцати пяти, поджидавший ее в машине. Несмотря на теплый, по настоящему весенний день, он был в длинном кожаном плаще на теплой подкладке. Губы у человека казались слегка подкрашенными, да и глаза, кажется, тоже… – Совсем дикая? Как и говорили?
– Коля, она замечательная! – темпераментно воскликнула Мария Алексеевна. – У нее, кажется, всего одна извилина, да и та почти выпрямлена этим их интернатом, но я ее хочу! – человек удивленно приподнял бровь. – Я хочу с ней работать, ты понял, извращенец несчастный! Лучше с ней отдельно, но можно и с этими ее… коллегами по несчастью. И я не потерплю, чтобы она досталась кому-нибудь другому. Мне все равно, слышишь? Мне все равно, как ты это сделаешь!
Теплый, нагретый электричеством и дыханием полумрак не разгоняли, а, наоборот, подчеркивали несколько разноцветных лучей, двигающихся по большой комнате в самых произвольных направлениях. В лучах плясали мириады разноцветных пылинок. Сводчатый потолок терялся где-то в вышине. Посередине всего помещения на высоте метров двух с половиной шла толстая загадочная труба, к которой было привязано несколько воздушных шариков разной степени сдутости. Иногда с нее срывались крупные капли и выразительно, блеснув в свете лучей, падали вниз. В углу, сидя на ящике огромных звуковых колонок, кто-то, отвернувшись, настраивал какой-то щипковый инструмент.
– Владимир, ну почему ты не хочешь, чтобы красный? – крикнули откуда-то сверху из темноты. Казалось, что говорящий сидит верхом на трубе. – Посмотри, как эффектно! Женя, скажи ему!
– Игорь, ну ты же знаешь, что я не могу объяснить, – спокойно ответили снизу. – Просто чувствую, что красный – не надо.
– Он очень возбудительный, – поддержал Владимира кто-то еще. – Нам так врач в детской психушке объяснял, когда мы на арттерапию ходили.
– Арттерапия – это рисовать, что ли? – спросили сверху.
– Ну да, только я больше на расческах играл. Знаете, если с «беломора» папиросную бумагу снять и склеить… Очень здорово, по-моему, получалось. Я даже Шостаковича мог. Врач не возражал, а вот остальные все побить пытались. И расческу отбирали…
– А давайте сделаем для Егора соло на расческе? – обернувшись, предложил тот, кто настраивал инструмент. – Представь, Владимир. Он выходит, стоит. Потом достает расческу, расчесывается ей. Кланяется залу, а потом играет Шостаковича.
– Точно, а на заднем плане будет как бы такое красное солнце, – воодушевленно откликнулись с трубы. – Это как бы восход. Или, лучше, закат. А Егор на его фоне будет как черный силуэт. Только ему надо будет в профиль повернуться… Хорошо бы сделать так, чтобы расческа просвечивала…
– А расчесываться зачем? – спросил Владимир.
– Как зачем?! … Хотя, да… Вроде бы и незачем… Это я не подумал… – обескуражено согласился автор идеи.
Посередине комнаты-подвала-студии стоял единственный стул, по виду – венский. На нем нервически сидел немолодой человек в аккуратных