меня.
– Все это было нужно для того чтобы все оставалось, как и раньше. Нарыв давно зрел, и если бы не вмешался хирург, он бы прорвался рано или поздно. А так – и гной вышел, и все при деле.
– Не понимаю, о чем ты.
– Все ты понимаешь. Это только со стороны кажется, что в результате этой бойни что-то изменится. На самом же деле все, кто сидел наверху, там же и останется, а кто жрал объедки, будет продолжать это делать, только теперь у него на груди будут болтаться медальки.
– Допустим. И что ты предлагаешь делать по этому поводу?
– Да ничего я не предлагаю. Так, потрепаться захотелось.
Не могу сказать, что этот разговор произвел на меня большое впечатление. О чем-то подобном я и сам думал не раз, и то, что кто-то разделял мою позицию, меня даже радовало. Тем не менее, до определенного момента я не относился к словам Анджея серьезно. Наверное, впервые я вспомнил о них, когда, вернувшись, наконец, домой, после радостного приема остался наедине с самим собой в нашей с женой спальне. Адель общалась с гостями на террасе, а я вдруг ощутил, что вернулся на несколько лет в прошлое, словно и не уезжал никуда вовсе. Подойдя к полке, на которой хранилась моя коллекция марок, я взял в руки альбом и опустился на край кровати. Если не считать пары слипшихся страниц, все было так, как в тот день, когда я попрощался с семьей и отправился на вокзал, твердо решив защищать свою родину до последней капли крови. Этой жидкости во мне еще осталось достаточно, да и родина вроде как была в порядке, однако присутствовало ощущение того, что я что-то сделал не так. Задумавшись о том, был ли у меня выбор, я был вынужден признать, что его не было. Не мог ведь я, на самом деле, просто сбежать? Это трусость и предательство. Трусость ли? Или, может быть, естественная реакция человека на желание кого-то другого послать тебя на смерть ради размытой цели, заключенной в общих фразах о том, что враг рядом и вот-вот ворвется в твой дом, чтобы убить твоих детей и изнасиловать твою жену? И предательство ли это? Если да, то предательство чего? Или кого? Какой должна быть клятва, чтобы платой за ее исполнение было самое дорогое, что есть у человека – собственная жизнь? У кого есть право распоряжаться этим даром?
С трудом сдерживая чувства, которые рвались наружу, я вышел из комнаты и, стараясь выглядеть максимально приветливо, нашел в себе силы, чтобы несколько минут пообщаться с женой и нашими общими знакомыми, каждый из которых горел желанием узнать о том, что же такого ужасного я видел на этой «братоубийственной войне». Откуда это идиотское выражение? Я никогда не стрелял в своих братьев. Я убивал только тех, кто намеревался то же самое сделать со мной. Как можно называть братом того, кто, оскалившись, пытается перерезать тебе горло?
К счастью, мы с Анджеем давно выяснили, что являлись едва ли не соседями – дорога до его поместья заняла у меня всего пару часов. Жена отнеслась к моему желанию повидаться с боевым товарищем с пониманием, за что я был ей безумно благодарен. Дом, в котором обитал мой приятель, оказался на самом деле даже чем-то похожим на