Она еще хуже, мой мальчик! Овсяная каша, вот что тебе требуется. Овсяная каша сделает из тебя человека. Она уже обратила к добру многих мальчиков, встававших на неправедный путь.
Овсяная каша, надо же! Я был бы рад получать по утрам на завтрак чашку овсяной каши, если б он давал мне каждый день по два пенса, которые для этого требуются. Овсяная каша! Коли хотите знать правду, судьи, подобные ему, ничего не ведают о мире, в котором живут люди, подобные мне. Но это не мешает им судить нас. Впрочем, никакой политики…
– Отныне буду есть только овсяную кашу, – пообещал я, отвесив ему легкий поклон. – На завтрак, обед и ужин, если смогу деньжат наскрести.
Он снова склонился над столом и повторил прежний вопрос (а я-то надеялся, что судья о нем позабыл).
– Я тебя уже видел, не так ли? – спросил он.
– Не знаю, – ответил я, едва удержавшись от пожатия плечами, – все мировые судьи, стоит тебе произвести этот жест, тут же начинают тебя ненавидеть. Они говорят, что это знак плохого воспитания.
– Как тебя зовут, мальчик?
Можно было бы и соврать, однако ярыжка знал мое имя, и потому я сказал правду – ложь только сильнее мне навредила бы.
– Тернстайл, – сказал я. – Джон Джейкоб Тернстайл. Англичанин, уроженец Портсмута.
– Ха! – воскликнул он и сплюнул, грязная свинья; большой комок мокроты шлепнулся на посыпанный опилками пол. – Портсмут, будь он проклят!
– И будет, Ваше Велелепие, – сказал я, чтобы доставить ему удовольствие. – Как только настанет Судный день. Нисколько не сомневаюсь.
– Сколько тебе лет, мальчик?
– Четырнадцать, сэр.
Несколько мгновений он облизывал губы, и я был уверен, что видел, как некоторые из его отвратительных черных зубов болтались в темном ущелье рта, грозя выскочить из державших их десен.
– Ты уже стоял передо мной год назад, – сказал он, тыча в меня восковым пальцем, какой можно увидеть у вырытого из земли трупа. – Я вспомнил. По-моему, и тогда речь шла о краже.
– Недоразумение, – пояснил я. – Неудавшаяся шалость, ничего другого.
– И тебя за нее высекли, не так ли? Я никогда не забываю лиц, которые видел в моем зале, и ягодиц, которые видел в моей экзекуторской, тоже. А теперь скажи мне правду, и, возможно, Бог тебя пощадит.
Я задумался. Слово «возможно» имеет кучу значений, и лишь немногие могли принести мне пользу. Но, и соврав, я ничего не выиграл бы, поскольку он мог в два счета заглянуть в судейские записи.
– Вы все помните правильно, – сказал я. – Я был наказан двенадцатью розгами.
– И ни одна из них не была излишней, – сказал он, опуская взгляд к столу и записывая что-то на лежавшем там листке бумаги. – Я нахожу тебя виновным в злоумышленном деянии, Джон Джейкоб Тернстайл, – сообщил судья уже потише, тоном, говорившим, что он утратил всякий интерес ко мне и желает идти обедать. – Виновным по всем пунктам, дрянной мальчишка. Уведите его, бейлиф. Двенадцать месяцев тюрьмы.
Я вытаращил глаза, а сердце мое, не скрою,