я то и дело до крови закусывала губу. Миссис Броудер без остановки рассказывала о своем сыне Арчи, который сражался за Армию Союза при Булл-Ран[32], где погибли три тысячи наших ребят.
– Но его не убили! – радостно сообщила она. – Ранили только. В локоть, знаешь, прямо в эту смешную косточку, хотя Арчи теперь не до шуток. Руку-то ему отрезали, совсем как твоей маме!
Миссис Броудер считала, что это чудесное совпадение.
– У обоих нет правой руки, бывает же! Знаешь, его руку выбросили в кучу других рук – в шесть футов высотой! Гора из ног и рук! Святая правда. Арчи сам видел. Свою собственную руку! Она лежит там, а он-то здесь.
За разговорами об отрезанных руках и ногах она показала мне, как надо раскатывать тесто для мясного пирога.
Вскоре я была в муке с головы до ног.
– Ты только посмотри на себя, – сказала миссис Броудер и кое-как отряхнула меня. – Бедняжка! И твоя мама тоже.
Голос у нее был такой печальный, что у меня свело судорогой лицо. Неужели случилось то, чего я так боялась?
– Она умерла? – вскрикнула я.
– Что ты, ангелочек, что ты. Нет, не умерла. Ей повезло. Доктор обычно не берет тех, кто не может заплатить. Но миссис Эванс пожалела тебя, она всегда добра к маленьким девочкам.
– Почему?
Миссис Броудер помедлила, потом сказала:
– У нее умерла дочка.
– А мне можно повидать маму?
Миссис Броудер вывела меня из кухни, показала на лестницу:
– Поднимешься на три пролета. Твоя мама на самом верху. Третья дверь налево. Только не утомляй ее.
Я взлетела по лестнице темного дерева и оказалась в приемной, где заснула вечером. Оттуда наверх уходила еще одна лестница, покрытая ковром в потускневших розах. Я поднялась, прошла по коридору – и вот еще одна скрипучая лестница, которая привела меня на этаж, где пол был из грубых досок и куда выходили четыре закрытые двери. Я насчитала третью и открыла. В крошечной комнате умещалась только одна кровать, и на ней лежала мама, лицо серое, мокрое от слез.
– Мам?
Она открыла глаза. Увидела меня и слабо улыбнулась. Я присела на краешек матраса, положила голову маме на плечо.
– Ты простишь меня? – чуть слышно произнесла она. – Правда ведь?
– Ты не сделала ничего плохого.
– Сделала. И еще поплачусь за это.
Я не знала, что она имеет в виду под этим «поплачусь» и за какой дурной поступок извиняется: за то, что позволила нас увезти, за то, что вышла за Даффи, за то, что потеряла руку?
– Я только хотела, чтобы вы уехали с Черри-стрит, – зашептала мама. – Все вы. Я хотела для вас лучшей жизни. Красивое место. Чистота. Свежий воздух и молоко в кувшине. Дом. Такой, как сейчас у Датчи. Как у Джо. Все как полагается.
Она снова попробовала улыбнуться, взглядом дать понять, что любит меня, – и я поняла ее. Но разговор вымотал ее, и скоро мама провалилась в сон. Через окно с улицы доносились стук колес по булыжной мостовой, крики уличных торговцев, кучеров. На крыше дома напротив я заметила голубя. Раздув грудь,