с остальным народонаселением планеты этим ненастным вечером.
– Вы говорили, кондуктор поплатится, – сказал он. – Но каким образом?
– Не знаю, – отвечал Вергилин. – Знаю только, что все в этом мире взаимосвязано. И всякое событие влечет за собой непрерывную цепочку последствий. Вот я беру камешек, – с этими словами он действительно склонился, подобрал с земли какой-то окатыш и, кряхтя, разогнулся. – Бросаю его в воду. И жду.
– Чего ждете? – спросил Кармазин с обычной уже своей иронией.
– Жду, чем все это обернется, – рассудительно сообщил Вергилин. – Что же до кондуктора… Вы литератор, вам не должно составить большого труда сочинить сюжет, в котором кондуктор пострадает за свое бесчувственное отношение к пассажирам.
– В отношении меня он был формально прав, – сказал Кармазин. – Я действительно был неплатежеспособен, не являлся ни ребенком, ни инвалидом, ни даже беременной женщиной. А тот бедолага… – Он хищно усмехнулся, вступая на привычную стезю. – Что ж, закончив смену, кондуктор тем же трамваем доедет до своей остановки, вернется в свою убогую холостяцкую халупу, где никто его не ждет уже много лет. Жена ушла, лет десять назад уехала в деревню к родителям, и с тех пор ни письма от нее ни малейшей весточки. Может быть, ее и нет уже на белом свете, а он и не знает. Сам виноват, схлопотал срок по пьянке, откинулся и продолжал чудить да куролесить… кто ж такое обязан терпеть?! – Голос Кармазина понемногу окреп. Вергилин взирал на него по своему обыкновению эдак снизу вверх и с привычным уже ничем не мотивированным пиететом. – Повесивши жилетку в прихожей и не снимая обуви, потому что зачем же снимать, когда скоро суббота и все равно мыть полы шваброй с желтой деревянной ручкой и постоянно заедающей насадкой, а до той поры нет никакого резона о чем-то заботиться… кондуктор проходит сразу на кухню. Открывает холодильник, вздыхает, потому что забыл купить хлеб и сосиски, а про голубцы забыл еще третьего дня, пельмени же в морозилке закончились и того раньше… достает бутылку молока, наполовину пустую, снова вздыхает, лезет в хлебницу в надежде найти там что-нибудь не до конца окаменевшее, и ведь находит. Коржик, посыпанный орехами, в целлофане и сочник с творогом. Не лучшее сочетание на сон грядущий, а что делать? Потом он долго и бессмысленно всё это жует и запивает, хотя молоко скисло, и творог отдает чем-то нехорошим, жует и глядит в пустоту, а в голове нет ни единой мысли ни о чем. Хотя нет, одна мыслишка блуждает по закоулкам сознания, но в силу полной своей невыполнимости не набирает подобающей императивной силы: выпить бы. Выпить бы водки, думает кондуктор. Но водка закончилась вчера. Затем он, шаркая ногами…
– В обуви с улицы, – с удовольствием напомнил Вергилин.
– Да, в той же обуви бредет в комнату. Не зажигая свет, садится на топчан – никогда здесь не было ни дивана, ни кровати, ни какого иного семейного ложа, а лишь топчан, чье появление забылось, а происхождение темно, – садится и снова смотрит в пустоту. Другой бы на его месте включил телевизор, отвлекся бы от тяжких мыслей или в нашем случае от полного