губы официал. – Санкта матер, он овцой прикидывается. Против кого людей провидениями подстрекаешь, для чего из сундука королевские грамоты повытаскивал и размахиваешь ими?
Мелхиседек поднял голову.
– Чтобы люди знали, что король дал нам равные права с католиками, что сейм приказал не притеснять диссидентов. Эти грамоты я читал в своих церквах, а не в ваших.
– Сто дяблов, не тебе указывать, где чьи церкви. Зачем едешь из Переяславля?
– Это допрос? Хочу знать, кто я, узник?..
– Гость долгожданный и дорогой! – захохотал официал. – Вы идите, – кивнул он головой тем двум, что сидели рядом с ним.
Когда они оставили комнату, Мокрицкий вышел из-за стола и остановился перед Мелхиседеком.
– Пускай тебе будет известно, что я все знаю. А чего еще не знаю, то могу домыслить. Был ты у царицы, на Сечи был. Ведаю, ездил в Варшаву бить челом на униатов. А теперь скажи мне, помогло это тебе хоть сколько-нибудь?
Мелхиседек не отвечал.
– Молчишь? Я за тебя скажу! Ни черта не помогло. Нам начхать на короля, и на большой сейм. Думаешь, король и сейм могут нам что-то сделать? Чей же это король, кто его выбирал? Чьи права он должен уважать? И сейм тоже? Все эти сеймы и указы преходящие, а право вечно. Против этого права король не пойдет. Если хочешь знать, не пойдет и царица, она ему еще сама поможет защищать его. Или, может, король и императрица за холопа руку потянет? Холоп был и будет холопом, и держать его нужно в покорности. А шляхтич тоже был и будет шляхтичем, хоть назовись он паном, хоть князем, хоть графом. Вера шляхетская тоже одна должна быть.
«Верно сказал про холопов официал, – подумал Мелхиседек. – А про веру как загнул!» – и вслух промолвил: – Так пусть будет такой верой христианская.
– Одна есть правильная вера – католическая, – возразил ему Мокрицкий. – Она существует испокон веков. Она и есть самая разумная. Но не будем сейчас спорить об этом. Я хочу, чтобы ты уразумел тщетность своей борьбы. Не нам с тобой ссоры заводить.
Другие дела есть. Холопы стали своевольными, а вы их своими словами на еще большее своевольство толкаете.
– Верно, посполитые весьма несмирными стали.
– Вот видишь, як богам коха, правду молвлю. Кто же их может смирению научить? Только мы. Слушай, игумен, я не желаю тебе зла. – Мокрицкий пристально поглядел Мелхиседеку в глаза и выпалил: – Переходи в унию. Ты должен почитать за великую честь, что тебе молвилось в Святом Риме и решено не карать тебя, а обратить в лоно католической церкви.
Мелхиседек силился понять, для чего ведет весь этот разговор Мокрицкий. Если он знает о его поездке в Петербург и на Сечь, то уж он, конечно, не поверит всем его словам об отречении от христианства. Никогда униаты не простят ему того, что он уже сделал. А веру свою он не продаст, крест у него на шее – это часть его самого, его плоти, его духа.
– Никогда и ничего не толкнет меня на предательство, никто не собьет с пути истинного. Готов принять кару во имя Господа Иисуса Христа.
– Можешь