дело, круассан от Марко. Альбер услужливо протягивает мне тряпку, которой вытирает стойку. Для верности прохожусь по экрану еще и рукавом, чтобы уж досуха, и покидаю бистро. Интересно, эта штука боится влаги?
Пора в парк, там у меня своя скамейка. На улице пасмурно, но дождя нет. Идеальная погода, чтобы сидя под липой читать стихи. Черт, где же они в этой проклятой черной коробке? Я все перерыл, обшарил каждый уголок, но стихов так и не нашел. Что ж, это вполне в духе Менье – взять и просто выкинуть их. На всякий случай – вдруг мне взбредет в голову настаивать, чтобы мы их издали. «Убыток, Гастон! Сплошной убыток!»
Если стихи хорошие, то они дарят мне лучшие минуты за весь день. Становится жарче, слышны пронзительные вопли играющих детей. Я задираю на скамью согнутую в колене ногу и сам себе пою стихи. Сегодня производительность моего труда ничтожна. Я топчусь на месте, возвращаюсь назад, с трудом вспоминаю забытую строчку – зря теряю драгоценное время. Будем считать, что я взял отпуск. Я кладу читалку на колено, блуждаю взглядом по сторонам, на ум приходят другие стихи, потом еще другие, потом вообще ничего. Я дезертировал.
Порой ко мне присоединяется Адель. С годами она научилась точно угадывать, в какой именно момент я уношусь мыслями к облакам, и иногда умеет вернуть меня к нормальной жизни. В мир людей, которые читают не больше часа в день, в мир вещей пятидесятилетней домохозяйки, которая диктует свои вкусы издательствам, торговым фирмам и новостным агентствам. Обычно Адель появляется из глубины парка, я узнаю ее белоснежную голову, ее гибкую походку, в последнее время слегка утратившую легкость, и понимаю, что мне пора.
Сегодня она не придет – заранее предупредила, что хочет поспать подольше, и попросила меня зайти в магазин. Я не забыл. На сей раз буду выбираться из мечтательного оцепенения самостоятельно. Кстати, она добавила, что собирается умыкнуть у меня читалку, пока я буду спать после обеда. У Адель тонкие пальцы и острый ум. Она не то что я, способный приручить разве что кнопку «Вкл/Выкл», – пользователь, и даже не продвинутый.
– Привет, Рене. Можешь взвесить мне эту штуку?
Мясник – прямая спина, заляпанный кровью фартук, свисающий с пояса нож – не моргнув глазом берет у меня читалку и кладет на весы. Стрелка, чуть поколебавшись, замирает.
– Семьсот тридцать грамм, тютелька в тютельку, старина Робер.
– А весы точные?
– Спрашиваешь. Можно посмотреть эту хреновину? Как включается?
– Нажми пальцем вот здесь, внизу.
Толстыми красными пальцами Рене подхватывает всю мировую литературу. Семьсот тридцать граммов. Гюго + Вольтер + Пруст + Селин + Рубо – все вместе тянут на семьсот тридцать граммов. А если добавить Рабле? Семьсот тридцать граммов. А Луизу Лабе? Семьсот тридцать граммов.
– Отрежь-ка мне пару кусков мяса потолще, Рене.
– Парочку ромштексов? Не вопрос. На, машинку свою забери. Я ее малость кровью испачкал, извини. Небось детишки себе такую захотят. А кино на ней смотреть