толпа. Подоспела Раиса Денисовна, заведующая учебной частью, сухонькая улыбчивая старая дева. В два голоса удалось уговорить забавного парня войти в пустую аудиторию. Я увидел в Крамаре сильного соперника, пожелал ему провалиться и прижался к приоткрытой двери, чтобы видеть, как это случится. Миша на сцене, Шумский в зале.
– Прочтите мне что-нибудь.
– А шо я тебе прочту?
– Ну, вы же школу окончили?
– Аякже! Тут аттестат, – парень гордо хлопнул себя по тазу и погладил задний карман.
– Вот и прочтите что-нибудь из школьной программы.
– Дорогой товариш! Я ходил за тринадцать верст, в Зачепиловку. В дождь и снег. Туда доберешься – тройка тебе обеспечена, знать ничего не надо.
– Ладно… Повторяйте за мной…
Юрий Васильевич натаскивает Крамаря; дает ему свой монолог из давнего спектакля, расставляет акценты, паузы. Тут же идет к преподавателям, принимающим языки, историю.
– Этот казак нужен в институте. Органичный, как пес Бровко. Фактура – только на хуторе встретишь. Я берусь его опекать. Образуем.
…Мне возвращают документы после первого тура. Сижу истуканом на нижней ступеньке лестницы. Надеялся, парил над собой – и вот, без лишних слов, просто нет в списках, прошедших на второй тур, – забирай бумаги. Не могу возвращаться в Мариновку, засмеют земляки. Артист у Ивана Нестерова, хвастун, первый парубок… И потом – снова толкач и жернова, снова упряжка тощих в арбе, сухой хлеб да картошка «в шинелях».
И никаких белых манжетов, тисненых стаканов. И еще что-то, чего я назвать не умею. Не вернусь, характер – отрезаю один раз, как умираю.
Сутки хожу по картинным, обсаженным молодыми каштанами улицам Киева, сплю в синагоге на полу, койки заняли те, кто прошел на этюды и монологи. Утро для меня не становится мудрее вечера, ничего не придумывается. Готов идти проситься в Университет, вдруг еще не поздно.
К умывальнику проходит мощная фигура, едва протискивается в дверь – это Миша Крамарь. Мне приходит мысль: есть же на свете ангел-спаситель Юрий Шумский! Он видит дальше, может все. Шепотом, чтобы не повадно другим провалившимся обогнать меня, узнаю адрес артиста, на рассвете бреду к нему, пешком через пол-Киева, хватает здравого смысла явиться не раньше девяти, дать умыться старику.
В домашнем кабинете стоит он за кубическим столом из толстого стекла, книги просвечивают в тумбах. Обрюзгший, большой, в махровом халате в бледную полоску. Пить бросил, а хворь уже не покидает сердце.
– Садись, – бурчит вежливо, отчужденно, терпимо и еще как-то досадно.
Я сажусь, тихо и откровенно плачу.
– Я читал ниже своих возможностей… – прикладываю к своей защите словечки, вчера услышанные в общежитии. Подражать я востер.
– Выпил, бывает?
– Не-е пью-ю я…
– Перестань. Чему поможет истерика? Давай-ка лучше пошевелимся. Прочти мне кусочек.
Хватаюсь за стишки, сочиненные мной для стенгазеты, едва ли не единственное мое творение. «Гой ты, Родина наша любезная!»… Слово где-то перехватил ради невиданной рифмы – «полезным