ванны вы мне подойдете.
Щеголь опешил. Зимородков фыркнул и поглядел на Амалию благодарными глазами.
– Ванны крови! – простонал щеголь. – Готические романы! Обожаю Анну Радклиф. Мадемуазель, вы меня покорили. К вашим услугам, – тут он лихо свел вместе каблуки и носки и склонился в низком поклоне, – Емельян Верещагин. Журналист. Пока неизвестный широкой публике, но в будущем, как знать… Однако как это может быть, что я вас до сих пор не видел?
– Дело в том, – ответила девушка совершенно серьезно, – что я стала брать ванны совсем недавно. Да-с.
– А-а, понимаю! Вижу. Вы меня презираете, прекрасная незнакомка. Берегитесь, я все равно узнаю, как вас зовут, и тогда месть моя будет ужасной. Статья в тысячу слов. Четыре колонки, и все они – о вашем совершенстве!
Амалия повела носиком.
– Всего тысяча? – задумчиво протянула она. – Как низко вы меня цените, господин журналист!
Верещагин опешил вторично. Для журналиста, изрядно понаторевшего в общении с людьми, это была настоящая катастрофа.
– Восхитительно! – пробормотал он. – Меня поставили на место. Молчу. Все, больше ни слова! – И молодой человек тотчас же вцепился в Зимородкова: – Но ты-то что тут делаешь, друг сердечный? Ведь, кажется, это вовсе не по твоей части.
– Я знал покойную, – ответил Зимородков, бросая на Амалию отчаянные взгляды.
– Знал? Вздор! Кого ты хочешь этим обмануть?
Сквозь толпу к ним уже спешила скандализованная купеческая вдова.
– Амели! – строго сказала она.
– Лариса Сергеевна! – кинулся к ней Верещагин. – Помните меня? – и присосался к ручке, как осьминог, и почтительно облобызал ее, а за ней и вторую.
– Емеля-пустомеля! – сказала Лариса Сергеевна, смягчаясь и грозя ему пальчиком. – Куда ты запропастилась, chère nièce?[20] – обратилась она к Амалии.
– Благодетельница! – простонал Верещагин, молитвенно складывая ладони. – Умоляю, представьте меня вашей племяннице! Иначе я наложу на себя руки посредством утопления в бочке с чернилами, а не то пронжу себе грудь заостренным гусиным пером!
– Болтунишка! – сурово осудила молодого журналиста купеческая вдова, однако Амалию все же представила: – Амалия Тамарина, моя племянница. А это Емеля Верещагин, пустейший из смертных.
– Ну что ж вы так! – закручинился журналист. – За что казните, незабвеннейшая?
– А вас как зовут? – спросила Амалия у юноши с папкой, которого знала только по фамилии.
– Меня? – вот тут он побагровел по-настоящему и едва выговорил собственное имя: – Александр Зимородков.
Амалия хотела сказать: «Очень приятно», но тут, как нарочно, встрял несносный Верещагин.
– Из московского департамента полиции, – ввернул он медовым голосом.
– А что такое? – всполошилась Лариса Сергеевна. – Что-то случилось?