опорные пункты, цепляются за каждую деревню, контратакуют.
С виду все раненые кажутся старыми, заросли бородами: госпиталям не до парикмахеров. Но и по документам – сорок, даже сорок пять лет. Молодежи мало Их уже выбили в первые месяцы. Лежат, укрыты шинелями, под головами ватники, разрезанные ватные брюки.
Мне нужно среди них «выловить» срочных и выбрать первоочередных. ЭП перевязал не больше десятой части – тех, чьи раны кровоточили. Нужно собрать раненых в голову, которые без сознания. Выделить челюстно-лицевые ранения. Я впервые увидел этих несчастных. Они, кроме всего прочего, еще и голодны: их нужно специально кормить и поить – этого никто не умеет.
Самые тяжелые раненые не те, что кричат. Они тихо лежат, потому что уже нет сил, им все как будто безразлично. В дальнем углу коридора обнаружили такого солдата. Лицо бледно и безучастно, губы сухие, потрескались. Шина Дитерихса, стопа замотана грязной портянкой, повязка вся промокла от сукровицы. Пульс нитевидный. В карточке указано: «Осколочное ранение правого бедра с повреждением кости». Ранен 21-го, еще не оперирован.
– Болит нога, солдат?
– Н-н-е-т… уже не болит… отболела. Пить хотя бы дали… перед смертью напиться… квасу бы…
– В перевязочную.
Газовая. И, наверное, уже поздно. Иду дальше, смотрю, раскладываю марки для срочных и первоочередных перевязок. Увы – их набирается несколько десятков, а я не прошел еще и половины нижнего этажа. «Брать только срочных».
Позвали в перевязочную: «Уже развязан, идите».
Смотрю: да, газовая настоящая, классическая, с гангреной.
Сделали высокую ампутацию бедра. Живой пока. Может, чудо? Бывают же чудеса. Нет, не бывает чудес.
На столах в перевязочной уже лежат обработанные раненые с талонами. Вещи их складывают на скамейку, шинели – на вешалку. Асептика – ниже всякой критики. А что делать? Раздевать до белья? Холодно и долго.
Обхожу еще одну, другую, третью палату. Выбираю уже только срочных, «первую очередь» даю редко. Все равно сегодня уже не успеть. Как шина Дитерихса, так на час стол занят. А если рассечение ран – то и на два.
С трудом пробираюсь между носилками, чтобы пощупать пульс, посмотреть ногу – нет ли газа.
Что делать? Что делать? Наши силы так ничтожно малы.
Но вот опять бегут из перевязочной:
– Николай Михайлович! Кровотечение, скорее!
Кровотечение! Именно этого я боялся все полгода войны. К этому готовился, читал про сосуды в книгах. Но еще в жизни не перевязал ни одной большой артерии – рисунки с ними молниеносно мелькают в голове.
Посреди перевязочной на столе сидит раненый, его держит под мышки, как ребенка, санитар Иван Иванович Игумнов. Вся голова в уродливой повязке, виден только один глаз, бинты грязные, промокли слюной и кровью, что течет из отверстия, где раньше был рот. Из-под бинтов по щеке стекает яркая алая кровь, почти струйкой, и капает частыми каплями на пол. Вокруг столпились сестры и врачи.
– Клади его, чего держишь!
– Не