что вам некогда. Он просит одной минуты разговора.
С жестом досады Штейнбах бросает в раскрытый чемодан нерассмотренную пачку писем.
– Просите.
Он зажигает электричество. Спускает шторы.
«Наверно, опять из русской колонии, с подписным листом в пользу столовой или с билетом на лекцию», – думает он.
Дверь отворяется, и портьера падает за вошедшим.
– Вы? – срывается у Штейнбаха.
– Я…
Вошедший высок, гораздо выше самого Штейнбаха, и очень худ. У него строгое, длинное лицо, такое худое и изможденное, что даже морщины покрывают его виски и щеки, хотя он еще молод. Глубоко запавшие серые глаза глядят пристально, холодно, почти сурово. Бледные губы стиснуты с выражением несокрушимой силы и упорства. И даже белокурая бородка и усы не могут смягчить этих линий. Он одет небрежно, почти бедно.
– Вы не ждали меня, Марк Александрович?
Голос у него глухой, как у слабогрудого, немного высокий по тембру.
– Извините, я помешал вам?
– Пожалуйста, пожалуйста… Садитесь!
Штейнбах идет к двери, отворяет ее, зорко оглядывает соседнюю пустую комнату и запирает дверь на ключ. Ему совестно, что он так растерялся в первое мгновение.
– Поверьте, Марк Александроваич, если бы не крайняя необходимость…
– О, ради Бога, не извиняйтесь! Я весь к вашим услугам, как и всегда.
– Прежде всего, – слабая тень улыбки скользит в серых глазах, – передаю вам привет от нее…
– От Надежды Петровны? – радостно срывается у Штейнбаха. – Неужели она здесь?
– Только вчера приехала.
– Значит, удалось?
– Блестяще…
– Я рад, Ксаверий, – Штейнбах взволнованно встает и ходит по комнате. – У меня гора с плеч упала.
– Разве вы боялись ответственности?
– Нет! Чего же бояться мне? Особенно здесь. Я боялся только за нее. Обидно, что мы не свидимся! Я вечером выезжаю на две недели. Или, может быть, она останется в Париже?
– Нет, здесь ей жить нельзя, после этого случая… на Елисейских полях…
С мгновение они молчат, глядя друг другу в зрачки.
– Я тоже должен исчезнуть. Хотел бы поехать с ней в Италию, хоть на месяц. Ее здоровье расшатано.
– Еще бы!
– Вот я пришел к вам с просьбой ссудить ее…
Штейнбах не дает ему договорить и берется за бумажник. В дверь стучат.
– Кто там? – тревожно срывается у Штейнбаха.
– Это я, Марк. К тебе нельзя?
Лицо Штейнбаха светлеет.
– Не тревожьтесь, Ксаверий. Это Marion…
– А! – срывается у гостя глухое восклицание.
Маня входит, одетая на гулянье. В комнате запахло духами.
Она жмет руку Штейнбаха, оглядывается и вздрагивает.
Они опять стоят друг перед другом, как тогда, в толпе. И серые, запавшие глаза скорбно и странно глядят в ее душу.
Она чувствует, что он ее узнал. Она это чувствует.
– Marion… Ксаверий…
Тот делает быстрый жест.
– Достаточно. Меня не зовут иначе.
– И