дадутъ, а иногда ветчинки одное не вареной, иногда масла коровья, без хлѣба же. Я-таки, что собака, так и емъ. Не умывалъся веть. Да и кланятися не смогъ, лише на крестъ Христовъ погляжу да помолитвую. Караулщики по пяти человѣкъ одаль стоят. Щелъка на стенѣ была, – собачка ко мнѣ по вся дни приходила, да поглядит на меня. Яко Лазаря во гною у вратѣхъ богатаго пси облизаху гной его101, отраду ему чинили, тако и я со своею собачкою поговаривал. А человѣцы далече окрестъ меня ходят и поглядѣть на тюрму не смѣютъ. Мышей много у меня было, я их скуфьею бил: и батошка не дали; блох да вшей было много. Хотѣлъ на Пашкова кричать: «Прости!», да сила Божия возбранила, велено терпѣть.
В шестую недѣлю послѣ побой перевелъ меня в теплую избу, и я тутъ с аманатами102 и с собаками зимовал скован. А жена з дѣтми верстъ з дватцеть была сослана от меня. Баба ея Ксенья мучи, браня зиму ту там, в мѣсте пустом.
Сынъ Иванъ еще невелик былъ, прибрел ко мнѣ побывать послѣ Христова Рожества, и Пашковъ велѣлъ кинуть в студеную тюрму, гдѣ я преже сидѣлъ. Робячье дѣло – замерзъ было тутъ; сутки сидѣлъ, да и опять велѣлъ к матерѣ протолкать; я ево и не видал. Приволокся – руки и ноги ознобил.
На весну паки поехали впред. Все разорено: и запас, и одежда, и книги – все растащено. На Байкалове море паки тонул. По рекѣ по Хилку103 заставилъ меня лямку тянуть; зѣло нуженъ ходъ ею былъ: и поесть нѣколи было, нежели спать; целое лѣто бились против воды. От тяготы водяныя в осень у людей стали и у меня ноги пухнуть и животъ посинялъ, а на другое лѣто и умирать стали от воды. Два лѣта бродилъ в водѣ, а зимами волочился за волоки чрез хрепты104.
На том же Хилъке в третье тонул. Барку от берегу оторвало; людские стоятъ, а меня понесло; жена и дѣти остались на берегу, а меня сам-другъ с кормщиком понесло. Вода быстрая, переворачивает баръку вверхъ дномъ и паки полубами, а я на ней ползаю и кричю: «Владычице, помози! Упование, не погрузи!» Иное ноги в водѣ, а иное выползу наверх. Несло с версту и болыни, да переняли; все розмыло до крохи. Из воды вышедъ, смеюсь, а люди те охаютъ, глядя на меня, платье-то по кустамъ вѣшаютъ. Шубы шелковые и кое-какие бездѣлицы-той было много еще в чемоданах да в сумах – с тѣхъ мѣстъ все перегнило, наги стали.
А Пашков меня же хотѣлъ бить: «Ты-де надъ собою дѣлаешь на смѣхъ». И я-су, в кустъ зашедъ, ко Богородице припалъ: «Владычице моя, Пресвятая Богородице, уйми дурака тово, и так спина болитъ!» Так Богородица-свѣтъ и уняла – стал по мнѣ тужить.
Доехали до Иръгеня-озера105. Волокъ тутъ, стали волочитца. А у меня работников отнялъ; инымъ нанятца не велитъ. А дѣти были маленьки: таскать нѣ с кѣмъ, одинъ бедной протопоп. Здѣлал нарту и зиму всю за волок бродилъ. У людей и собаки в подпряшках, а у меня не было одинова, лишо двухъ сынов, – маленьки еще были Иванъ и Прокопей, тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волокъ – веръстъ со сто; насилу, бѣдные, и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себѣ тащила. А дочь Огрофена брела-брела да на нарту и взвалилась, и братья ея со мною помаленку тащили. И смѣх